Страница 58 из 120
Бавнута стоит.
В руке карандаш и в карандаш этот она вцепилась крепко, будто опасалась, что полиция его отберет. Личико беленькое. Губы поджаты. На щечках ямочки. Хороша?
Миловидна.
…мамочку жаль… и отца… отца больше. Она их любила. Это ведь нормально, любить собственных родителей, пусть и несовершенных.
Взять, к примеру, папочку.
Он был замечательным человеком. Очень добрым. Мягким. Славным. Слабым. У него никогда не хватало духу ответить матушке отказом.
А она?
Да, жесткая, порой и жестокая… в чем? В том, что касалось творчества. Ей было категорически не понятно стремление дочери развивать свои способности. Стать художницей? Помилуйте, разве девушка из благовоспитанной семьи может быть какой-то там художницей? Ее задача — выгодно выйти замуж… вы простите, пан Себастьян, за ту шутку… матушка придумала. А Бавнута все-таки хорошая дочь и не хотелось родителей огорчать.
И замуж тоже не хотелось.
Именно поэтому и выбрали Марию. Она славная. Невезучая только… но мы же о матушке… она всегда вела себя так, будто бы сделала отцу огромное одолжение, согласившись выйти за него замуж.
Тратила?
Да, тратила матушка много… смешно. Уже понятно, что денег нет, что счета накопились пачками, а она в благотворительном комитете председательствует и на последнее выписывает чек, потому что иначе о ней станут думать дурно. И выходило, мы тут последнее продавали и тайно, не приведите Боги кто дознается, а она на благотворительность…
…в подвал?
Нет, не спускалась. Что там делать-то? Мрак и ужас… во мраке есть своя красота. Мама картин не понимала. Ей казалось, что если ты девушка, то писать надо исключительно акварельные пейзажи. Или там натюрморты. А душа иного требует, запретных страстей… простите, это в книге какой-то вычитала.
Про страсти… вы с Марией поговорите.
С ее женихом, вижу, уже перемолвились? Дрянной человек. Не знаю, почему матушка предложила его. Да, конечно, это была ее идея. И отцу она пришлась не по нутру. Он вообще, говоря по правде, Анджея недолюбливал. Дело передать?
Кто вам сказал такую глупость?
Дело отец планировал продать. Даже искал, кому бы, а вырученные деньги пошли бы на приданое мне и Марии. Матушка не знала…
Гуржаковы?
А что с Гуржаковыми? Свадьба? Простите, но какое отношение… нет, мне не сложно. Да, Вилли приехал. Он тоже весьма сомнительных душевных свойств человек. Не знаю, что от него матушке понадобилось, скорее всего хотела, чтобы панна Гуржакова от вас отстала. Что поделать, пан Себастьян, она очень целеустремленный человек. Но теперь-то все переменится. Бавнута вот уедет. Планировала, говоря по правде, сегодня, но придется задержаться.
Отца похоронить.
Дом продать или хотя бы выставить на продажу. Деньги понадобятся.
…дела?
…нет, Бавнута в дела не лезла, ей это было не интересно. Вы лучше у Марии спросите. Или у жениха ее. Он точно знает куда больше, чем говорит…
Мария забралась в кресло, закрутилась в шаль. Огромные глаза. В них тоска и еще эхо безумия. Может, и вправду стоило отправить ее с матушкой? Как знать, не задело ли проклятье?
Мертв?
Папа мертв?
Удивление.
И слезы, которые катятся по щекам. Впрочем, вскоре остывают. И губы растягиваются в глупой улыбке.
— Теперь я свободна, да?
Она гладит себя по шее, а потом спохватившись, впивается ноготками в горло. И приходится удерживать, выкручивать тонкие руки, вязать.
Как это все надоело.
А дом… дом будто нарочно огромен. Он готов проглотить и дюжину полицейских, и две, и самого Себастьяна, буде вздумается тому заглянуть, куда не просят.
К примеру, в подвал.
Ему ведь интересно, что там, за тяжелой дубовой дверью. Ведь не зря ж на этой двери и щеколда, и новехонький блестящий еще замок. Замок манит черным глазом, дразнит, мол, попробуй открой.
— Позвольте, — Катарина присаживается рядом. — Он несложный…
Какая женщина носит в ридикюле помимо кружевного платочка, пудреницы и иных исключительно женских мелочей, связку отмычек? И сколь Себастьян успел убедиться, отмычек великолепнейшего качества, мало хуже, чем его собственные.
— Трофей, — слегка зардевшись, сообщила Катарина.
— Понимаю.
О собственных, бережно хранимых в особом тайном кармане пиджака, Себастьян упоминать не стал. Оно, конечно, отмычки — вещь зело полезная, иногда даже спасительная, но не та, которую пристало иметь воеводе.
Замок не долго сопротивлялся. Щелкнув, повис на дужке. А со щеколдой вот повозиться пришлось, до того оная щеколда вросла в дерево.
— Дверь давно не открывали, похоже, — заметила Катарина и поежилась.
Из черного провала тянуло плесенью.
Сыростью.
И такой от характерной вонью, которую случается издавать падали, ежели оную падаль кто-то взял да, презревши королевский указ о поддержании порядку, забыл на солнцепеке.
Хорошо забыл.
Денька этак на три.
— Знаете, я вот даже не уверена, что нам стоит спускаться, — Катарина прижала к носу платок.
— Если хотите, то…
— Нет-нет, что вы… это просто минута слабости.
Ничего. Женщине позволено быть слабой.
Подали фонарь на длинной ручке, и странное дело, полицейских в доме вилось, что ос над гнездом, каждый, кому случилось нынешнею ночью вызов принять, так и норовил на глаза начальству попасться, а лучше не по разу, и чтоб всенепременно в делах и заботах… кто-то что-то писал.
Кто-то глаза пучил, работу мысли изображая.
Кто-то с видом строгим и презадумчивым колупал побелку на стене. Но вот желающих начальство прелюбимое сопроводить в подвалы что-то не наблюдалось. Напротив, стоило запаху расползтись по кухоньке, как количество полицейских, на оной сгрудившихся, изрядно уменьшилось.
— И все-таки, — Себастьян принял и связку свечей, фонарь — дело хорошее, но свечи лишними не будут, — стоит обождать некроманта.
И тише добавил:
— Если эта скотина не появится через пять минут, я лично…
…он не успел подумать, что именно сделает с некромантом, который если и боялся чего, то отнюдь не Себастьянова гнева, когда дверь хлопнула.
Выразительно так хлопнула. Дом явственно желал сообщить, что на пороге его появился человек воистину достойный почета и уважения.
Мелко задребезжали стекла. А то, что сидело в подвале, взвыло дурным голосом, напрочь отбивая последнее любопытство. И даже подумалось, что стал Себастьян слишком стар, если не влекут его приключения.
Меж тем на кухне объявилась новая персоналия, каковая разом вытеснила всех прочих, поелику неприязнь к ней оказалась сильней благоговения, испытываемого чиновником обыкновенным пред начальственным ликом. Не сказать, чтобы оная персоналия была и вправду так уж страшна. Нет. Ежель отрешиться от неприятнейшего ощущения, которое охватывало при взгляде на этого молодого человека, то следовало признать, что виду он был преобыкновенного.
Среднего росту. Виду слегка заморенного, будто бы не так давно случилось ему перенести тяжелую болезнь, последствия коей по сей день сказывались на несчастном.
Кожа его была смугла, с желтизною.
Глаза запали, да и синие круги под ними не прибавляли гостю здорового виду.
Длинная шея.
Острый кадык.
Серебряная серьга в форме птичьей лапы. И само ухо престранное, вытянутое к верху. Знать, отметились в родословной парня пресветлые. С другое стороны, тем удивительней, что, невзирая на альвийскую кровь, выбрал он все ж темный путь.
— Доброго вечера, — вежливо поприветствовал Себастьяна ночной гость. И потянувши хрящеватым носом воздух, уточнил. — Не для всех, как я понимаю? Изволите темными искусствами баловаться?
И сказано сие было с немалою укоризной, от которой Себастьян пришел в смущение и даже поспешил оправдаться:
— Это не мы.
— Вижу, — гость протянул руку. И та оказалась тонка до прозрачности, этакую не то, что пожать, тронуть страшно, а ну как раздавишь ненароком. Однако пожатие оказалось крепким, а рука не такой уж хрупкой на вид. — Зигфрид. Если вы часом запамятовали…