Страница 52 из 120
Главное, чтоб не окочурился до срока.
…поберечь.
…ишь какой слабенький, беленький… умненький… ничего, она уж как-нибудь да откормит, обиходит… это раньше он жильцом значился, человеком посторонним, ныне же — свой, родный…
Цецилия удовлетворенно кивнула.
Жизнь ее заиграла новыми красками.
Глава 18. Где высшая справедливость принимает странные формы
С головой не обязательно дружить. Вот у меня с ней чисто деловые отношения: я ее кормлю, а она думает.
Из ненапечатанного интервью с паном Себастьяном, воеводой славного города Гольчин.
Гостиная.
Свечи. Медный канделябр на столе. И свет отражается на лаковой поверхности столешницы. Впрочем, лак покрыт изрядным слоем пыли, отчего кажется, будто свет этот исходит изнутри темного дерева. Панна Белялинска полулежит в кресле, прижавши ко лбу надушенный платочек. В другой руке она держит флакон с нюхательными солями. Время от времени она приподнимает руку, будто желая поднести флакон к носу, но одумывается, а может, лишается сил или скорее уж изображает несказанную усталость, и рука падает…
Пан Белялинский занял диван.
Он так и не расстался с бутылкой, однако же пить из нее не пытался. Да и видно было, что сия бутылка — не более чем атрибут.
Как зеркальце Марии.
Та сидела, закутавшись в простыню, и лишь изящная ручка с упомянутым зеркалом выглядывала из этого кокона. Да еще и глаза томно поблескивали, стоило взгляду остановиться на Себастьяне. Панночка покусывала губки.
Вздыхала.
Ерзала.
Но покинуть отведенное ей кресло не смела.
Жених ее благоразумно занял место напротив двери, на изрядном расстоянии от невесты, на которую если и смотрел, то с нескрываемым раздражением. И раздражение это копилось, заполняя комнату, грозя вырваться…
Бавнута явилась в дорожном сером платье. Волосы зачесаны гладко, заплетены в косу. Лицо бледное, изможденное. Губы поджаты. Взгляд прямой. Раздраженный.
Последним на зов появился незнакомый Себастьяну, но тем не менее раздражающий видом своим, господин. Причем нельзя было сказать, что именно в облике сего господина вызывает такое отторжение. Грязная ли белая рубаха, бесстыдно распахнутая, обнажающая грудь. Или сама грудь с черно-белым рисунком, который, казалось, был подвижен.
Змей?
Дракон?
Или дело в выражении лица? Надменен? Леноват? И явно не понимает, по какой это надобности оторвали его от дел важных? А вот взгляд блуждающий, этакий пьяноватый…
— И что, позвольте узнать, происходит? — голос низкий и с хрипотцой, заставившей Катарину вздрогнуть. Она, застывшая было у окна, повернулась на этот голос.
Может, нос ему сломать?
Не то, чтобы желание было неестественным, следовало признать, что иные люди самим своим существованием побуждали к насилию, скорее уж несколько неожиданным.
Халат поверх рубахи.
Сетка для волос, сбившаяся на затылок, обнажившая и припухлую полосу лба, и пряди волос, смазанные воском столь щедро, что гляделись они жирными.
Штаны домашние мятые.
Тапочки шелковые с кистями. И томный осоловевший слегка взгляд.
— Это Вилли, мой родственник, — сказала панна Белялинска, одарив родственника взглядом, полным этой самой родственной любви. — Приехал в гости.
— Гости-кости, — Мария рассмеялась собственной шутке. — Родственник… дядюшка… а этот дядюшка… знаете, что он делает?
— Девочке дурно! — панна Белялинска разом передумала изнемогать от неведомой хвори и, подскочив к дочери, обняла ее.
А заодно уж рот открыла.
— Объясните в конце концов, что здесь происходит, — потребовала Бавнута. — Мне собираться надо…
— Уезжает… сестричка уезжает…
— Дорогая, что ты такое говоришь?
— То и говорю, — Бавнута пригладила волосы. — Мне надоело жить в этом безумном доме. И меня ждут…
— Ждут ее… как же… гений живописи наш… куда без нее…
— Заткнись.
— Вот такая моя семья, — пан Белялинский обвел комнату. — Мила и разнообразна… а главное, все преисполнены друг к другу горячею любовью. Впечатляет?
Себастьян кивнул.
Еще как впечатляет. А главное, что сам он едва не стал частью этой пусть и небольшой, но очаровательной семьи. И неизвестно, какому богу свечку ставить, что не стал-таки…
— И все-таки, — Бавнута щелкнула пальцами. — Для чего мы здесь собрались?
— А вы не слышите? — Катарина склонила голову набок.
Сейчас, в полумраке, она казалась много моложе своих лет. Или же, напротив, выглядела аккурат на возраст свой? И залюбоваться бы, да мешает… что мешает?
Ничего.
Просто… шкура чешется этак, нехорошо, предупреждая, что того и гляди прорежется неприличная для человека светского чешуя. А там и до крыльев недолго, что вовсе некомильфо-то будет. Себастьян тихонечко отступил к стене и потерся плечом, пытаясь утихомирить зуд. Приворотное? Отнюдь. Всплеска симпатии к кому-либо из находившихся в комнате он не испытывал, скорее уж желание немедленно оную комнату покинуть.
И не только комнату, но и дом.
Побыстрей.
Пока не поздно…
— Что мы должны услышать? — поинтересовалась Бавнута и, подобрав юбки, направилась к дверям. Но те закрылись и так резко, будто кто-то стоявший за порогом, захлопнул их. Звук ударил по нервам, и крылья едва не выстрелили, укрывая Себастьяна от неведомой опасности.
— Вой, — Катарина потрогала мочку уха.
Не проколоты.
И серег не носит, как и цепочек, браслетов, а ей бы пошли браслеты, руки у нее красивые, с тонкими запястьями и длинными кистями. Пальцы тонкие…
— Ветер, — нервически произнесла панна Белялинска и повторила, сама себя убеждая, — это всего-навсего ветер. По осени здесь частенько ветра бывают.
— Думаете?
Улыбка Катарины Себастьяну совсем не понравилась. Этакая… с легкой безуминкой, а еще с сожалением, будто бы знала она что-то, ему недоступное. Не только ему, но и прочим, в комнате собравшимся. Пан Белялинский поежился и проворчал.
— Из окон тянет.
— Я же говорю, ветер. А вы тут… устроили…
— У них фантазия богатая, — поддержал супругу пан Белялинский. — Представляешь, заявили, что будто бы я занимаюсь контрабандой!
— А вы не занимаетесь? — поинтересовался Вилли который занял самое дальнее кресло, сдвинувши его в угол. И ногой этак качнул, едва не потерявши тапочек.
— Нет, конечно! — не слишком искренне возмутился пан Белялинский.
— А зря…
Катарина вздрогнула и жалобно поинтересовалась:
— И теперь не слышите?
…далекий скрежет. И стон будто бы, протяжный, тяжелый. Вздох. И совсем рядом — дробный стук, то ли каблуков, то ли когтей.
— У нее слуховые галлюцинации, — Бавнута дернула головой, — а мы тут должны это вот…
С подоконника скатилась вазочка. Дешевенькая, из тех, которые продают по три медня. Даже удивительно, как вазочка эта очутилась здесь. Она катилась обманчиво медленно…
Упала.
Рассыпалась прахом.
— Сильно сквозит, — воскликнула панна Белялинска. — Но сквозняки — это еще не преступление…
— Сквозняки — да, — Катарина проводила вазочку прахом и повернулась к Себастьяну, — но вот…
Вздохнула.
И тихо произнесла:
— У вас есть еще шанс.
— А эта лапочка откуда? — Вилли лениво потянулся. — Такая строгая… люблю строгих…
— Этот урод опять наширялся, — произнес Анджей брезгливо.
— Кто бы говорил…
— Господа, пожалуйста, не надо ссориться…
— А мы не ссоримся, мамаша, — Анджей ковырнул ногтем меж зубов. — Мы так… исключительно по-родственному… значит, в контрабанде обвиняют?
— Пока не обвиняем, — уточнил Себастьян и заставил-таки себя отойти от стены.
— Пока — это хорошо…
— Вы виновны, — голос Катарины звучал глухо, надсадно.
— В чем? Простите, но я не намерена выслушивать подобное в собственном доме! — панна Белялинская вскочила, но Себастьян велел:
— Сядьте.
И она подчинилась.