Страница 14 из 24
…зато и растрындела все, где там и чего. И про подсвечники серебряные, которые хозяйка-стервь прикупила по блажи своей, и про сервиз, и про драгоценности, что в спальне держит, прям жемчуга с топазами вперемешку… и про гарнитурчик, супругом поднесенный… за такой бы гарнитурчик — не чета колечку скудному — она все б сделала, а эта только рожу скривила, мол, нехорош.
Неизяществен.
Ну, ей, может, не изяществен, — этих баб пойди-ка разбери, чего им надобно — а Ваське вот сойдет. Глядишь, если каменья и вполовину так хороши, как сказано, то и грехи Васькины за них спишутся, те, которые за карточным столом приключились.
Васька потер ребра.
О грехах давече ему напомнили и покаяние такое поставили, что какой там жрец… нет, если б не грехи, Васька б, может, еще подумал… девка-то его физию хорошо запомнила, но… глядишь, и поостережется языком трепать, потому как сама наводочку дала…
Стемнело.
Давно уж… и домашние, небось, угомонились. Хозяин-то крепко дрыхнет, его и пушкою не разбудишь, а вот у дамочки бессонница случается.
…ага, цельный день бока вылеживает, стихи пишет или вдохновения ищет по лавкам, а ночью, стало быть, бессонница.
…ничего, если осторожне…
Он решился и скользнул за решетку, которая хоть и была оградою солидной на вид, а препятствием не являлась. Не для Васьки. Перемахнул разом. И ко двери.
Нет, не черный ход, он для неудачников и новичков, которым мнится, что, ежель черным ходом войти, то шкура целей будет. Как бы не так… небось, хозяева не дурней честного народу и черные ходы еще как заговаривают. Иные и собак запирают в узеньком коридорчике или лакеям стелют, чтоб, значится, стерегли хозяйское добро. А вот парадная… отчего-то думают, что Васька совестливый, постыдиться мрамурные ступеньки собственною лапищей поганить.
Ничего.
Не стыдлив родился.
Матушка, пусть смилуются боги над пропащею душей ее, еще когда Ваську обзывала кобелем блудливым да с зенками лядащими…
По ступенечкам поднялся.
К двери приник, с нею сродняясь. Была у Васьки этакая особенность, теряться на ровном-то месте. Его еще Филером за это дело прозывать хотели, да кулаками Васька новое прозвище, попристойней, выбил. А то ишь, удумали… где это он филер?
Отмычечки звякнули.
Под пальцы попали. И нужная сама прыгнула. Замочек, даром что особняк огроменный, простенький, слабенький, этакий открыть — что сопливому чихнуть. Раз и все…
…щелкнул.
…и дверь поддалась, и главное, без звука, что хорошо: еще одно преимущество парадного ходу, а то с черного находятся умники такие, которые вовсе петли не смазывают. И скрипят тогда двери, стонут, что грешник на смертном одре.
Нет…
В какой-то момент показалось, что кто-то да смотрит аккурат на Ваську, но тот оглянулся.
Никого.
Пуста улица. Тиха.
Осенивши себя крестом Вотановым — а все карты-картишки и фарт, к иному ушедший — Васька скользнул во тьму особняка.
Пахло хорошо.
Цветами.
И вспомнилось, как жаловалась девка на хозяйку, что, мол, букеты каждый день менять заставлет, а цветочницы с мылом драить, те ж неподъемные…
…человека, замершего у ограды особняка Ошуйских, Себастьян заметил издали, хотя и держался этот человек в тени.
Держался, да не задержался.
Вдруг разом перемахнул через ограду и решительною походкой — вот наглец-то! — направился к особняку. Себастьян потянулся было к свистку, но обнаружил, что оставил его дома.
Звать городового?
Так пока дозовешься… и этот сбежит…
Нет уж.
Себастьян огляделся, но улица была пуста, что, в общем-то объяснимо, ночь на дворе, и честные люди с чистою совестью десятый сон видят.
Меж тем ночной гость — определенно незваный — вскрыл дверь и исчез в гулкой черноте особняка. И Себастьян решился. Преодолевши ограду, он добрался до двери…
…закрыта.
Надо же… то ли сама, то ли ворье ныне предусмотрительное пошло.
Себастьян огляделся.
И заметил дрожащее пятно света на втором этаже. Вор? Или кому-то не спится? По прикидкам его хозяйские покои находились где-то рядом. Ладно, если просто обнесут, а ведь могут и по горлу… придется дело открывать… искать… опять же, отчеты, бумажная возня…
Себастьян потерся крылом о пухлую колонну и, поплевавши на руки, вцепился в виноградную плеть. Та изрядно подмерзла и, мало того, что скользкою сделалась невыносимо, так еще и норовила руки ободрать.
Стремления к подвигу поубавилось.
В конце концов, он воевода, если кто увидит… а и плевать.
Себастьян выпустил когти, а ладони покрылись мелкою цепкой чешуей. Так-то лучше. А то мало ли, что ночному гостю в голову-то взбредет… нет, риск, конечно, дело благородное, но с дуростью его путать не стоит.
На второй этаж Себастьян забрался без труда.
И оказавшись на махоньком балкончике, огляделся. Пара цветочниц, покрытых серебристою коркой инея. Заснеженное окно. Дверь стеклянная и бледное пятно света за нею…
…панна Ошуйская страдала вдохновением.
Нет, как сказать, что страдала. Ее прямо-таки распирало от желания написать шедевр. И шедевр, что характерно, писался, слово за слово, однако ж разве приличный творческий человек может творить, не страдаючи? Скажи кому, так засмеют, особенно шовинисты, которые утверждают, будто бы женщина вовсе не способна создать великое творение.
…особенно пан Кузьмин, председательствовавший в кружке любителей изящного слова, изгалялся. В тот единственный раз, когда панна Ошуйская, превозмогая трепет сердечный решилась-таки представить на публику лучшее свое стихотворение — муж, между прочим, очень хвалил и горничная тоже — пан Кузьмин и не дослушал.
Рассмеялся.
А после едко и хлестко высказал все, что думает…
…слог хромает.
…рифма избита.
…и смысл примитивен.
Разве в смысле дело? В рифме? В эмоциях! В душе, которая развернулась, а в нее взяли и плюнули. И пусть случилось сие года четыре тому, когда панна Ошуйская только-только осознала себя поэтессою, но рана не заросла. Как и желание доказать Кузьмину, по сути своей столь же ограниченной личности, как и супруг, что она, панна Ошуйская, способна…
…про трепет рук.
Или лучше ног?
…я трепетом рук постиг вашу страсть, — повторила она шепотом и прикусила мизинчик. После опомнилась — истинные поэты, небось, мизинцы не грызут, но покусывают перо. Надо будет потребовать, чтобы привезли пару дюжин гусиных. Или лучше лебединых? Гусиными пусть всякие посредственности пишут, а шедевр, который ныне рождался в муках, достоин был самых лучших перьев.
— Я трепетом рук постиг вашу страсть! — повторила панна Ошуйская прикрывши очи, дабы в полной мере ощутить вкус каждого произнесенного ею слова. — Устами сорвал поцелуи…
Сердце встрепенулось.
Да, именно так. Женщины будут плакать на этом месте… или лучше стыдливо вздыхать. Быть может, поэму, которую панна Ошуйская назвала непритязательно — «Тайные грезы о запретных страстях» — даже запретят, как непристойную.
Это будет скандально!
— И ныне должны вы немедля сказать… — она задумалась, подыскивая рифму к слову «поцелуи». Рифма ускользала… зато вдруг раздался шорох, заставивший панну Ошуйскую оцепенеть.
Неужели…
Нет, показалось… конечно, показалось… быть того не может… или банальные мыши, на которых жаловалась кухарка таким тоном, будто панна Ошуйская самолично оных мышей вредительствовать на кухню отправила. И чего она ждала?
Поставила б мышеловок… а что котенька не ловит? Так он натура нежная, не приспособленная к подобному времяпровождению.
Тишина.
Темнота.
Из приоткрытой двери доносится бодрый храп супруга, которому неведомы душевные томления и вообще, небось, опять одеяло скинул, выставивши свои пятки на всеобщее обозрение. А если и вправду явится тот несчастный упырь? И что он увидит? Съехавший ночной колпак, слюни на губах и волосатые мужнины ляжки? Иржина-заступница, неудобно-то как будет…