Страница 16 из 23
Там, в суде, он не сразу заметил светлейшего правителя Галлии, всё внимание было поглощено дочкой. Бедная, бедная, в каком жалком виде, в каком рубище… И как она ёжится, когда грубая ткань задевает спину; неужто её бичевали, как настоящую преступницу? Гнев, ужас, отчаянье, жалость – всё смешалось в его сердце, грозясь разорвать его изнутри. Он уже раскаивался, что не пошёл на поводу у бриттов, ибо нельзя допускать, что порядочную женщину, дочь уважаемого и состоятельного человека, выставляют в столь уничижающем обличье. Бесстыдники галлы, они не оставили ей даже куска ткани прикрыть лицо, чтобы хоть как-то спрятать глаза от этакого позора!
– Почему обвиняемая в таком непотребном виде? – услышал он холодный голос. Властитель хоть и глядел равнодушно, но слова говорил правильные, верные, и, несмотря на то, что миг назад старик думал, будто дочь обречена – в душе зародилась надежда. Может, не зря твердят о справедливом суде герцога д'Эстре, и найдётся в его сердце капля милосердия к невинно оклеветанной девочке? Он готов был облобызать и прижать к груди маленького шустрого человечка, который, легко перемахнув барьер, укутал его Фатиму в широчайшую хламиду с собственного плеча, словно повторив милосердный поступок христианского святого Мартина. Какой камень свалился с души отца, убитого горем! И вот – он уже весь обратился в слух и жадно ловил каждое слово, благословляя свою любимую Розу, которая настояла, чтобы муж выучил галльское наречие, дабы самому, без толмача, суметь торговать, буде случится на её родине…
Потом, когда всё решилось благополучно, он обнимал свою дорогую девочку, не чаявшую уже спастись и вдруг получившую не просто помилование, а полное оправдание, вот что важно! Обнимал и плакал вместе с ней. Но вот что-то будто толкнуло, заставило поднять голову, обернуться и глянуть наверх. Там, на затенённых хорах, он успел разглядеть, несмотря на то, что очи застилала влага, прелестную пери, райскую гурию со станом тонким и гибким, с золотыми локонами, рассыпавшимися по плечам. Лик гурии скрывался за кружевной вуалью, но, без сомнения, он был прекрасен. Ибо лишь само совершенство могло вызвать улыбку у сурового правителя, только что восстановившего справедливость. Старик и сам впоследствии не понимал, как он умудрился разглядеть столь много за какие-то несколько секунд, но… Бывают в жизни озарения, дарованные свыше, вот одно такое и посетило, дав понять, кому он обязан высочайшей милостью.
И тогда почтенный и уважаемый купец, Суммир ибн Халлах, глава Торговой Морской Компании Истамбула, друг детства самого султана, до сих пор вхожий в его дворец как один из самых желанных гостей – низко-низко поклонился вслед скрывшемуся из глаз лазоревому платью и золотым локонам, вокруг которых, казалось, так и лилось ангельское сияние.
А немного позже молодой русобородый мужчина, который до этого всё время держался по правую руку властителя – не иначе как визирь – возник прямо перед ними и предложил помощь. Это было весьма кстати, ибо от нежданной радости на купца нашло лёгкое умопомрачение, и он никак не мог сообразить, что им с дочерью сейчас делать, куда податься? Надо бы увести её в ближайшую гостиницу, потому что нынешний дом Фатимы – не менее чем в трёх-четырёх фарсахах пути, а сейчас глубокая ночь. Но на чём ехать, и можно ли здесь нанять хотя бы арбу?
– Позвольте довезти вас до посольства, – учтиво сказал синеглазый визирь. – Его светлость герцог предоставил в ваше распоряжение карету.
Всё разом встало на свои места. Мир, ранее осыпавшийся тысячью осколков, вернулся в свои границы, бытие обрело смысл, а существование – цель: увести дочь из этого страшного… нет, благословенного места, где, вместо известия о мучительной казни, она обрела свободу и уважение. А как ещё понимать драгоценный изумруд с герцогской руки, перекочевавший на палец его дочери? Но хоть место и благословенно – покинуть его хотелось немедленно.
И столь велика была благодарность отца и дочери, что за не слишком долгий путь к посольству османской империи они успели выложить чрезвычайно внимательному визирю со странным званием «Ка-пи-тан» историю их обоих. Никогда ещё не доводилось почтенному старцу встречать слушателя столь внимательного и учтивого. Визирь сочувствующе кивал, иногда уточнял и переспрашивал, но делал это столь ненавязчиво, что Суммир и сам не заметил, как выложил всю подноготную о себе. И вдруг задумался: ах, как бы поинтересоваться, да чтоб не слишком назойливо: женат ли этот вельможа? А если нет, то свободен ли, не помолвлен? И насколько состоятелен? Даже если и небогат – теперь у его дочери благодаря вдовству, хоть и нежеланному, да ещё и щедрости герцога, приданое куда большее, нежели при первом замужестве, хоть и тогда отец не поскупился. Впрочем, несмотря на неброский наряд ка-пи-та-на, почтенный купец по достоинству оценил и шпагу работы толедских мастеров, саму по себе стоившую целое состояние, не говоря уж о дополнении в виде россыпи драгоценных камней на эфесе; и пряжку с огранённым изумрудом в простой оправе, придерживающую перо на тулье. А ещё мудрый сын Востока чувствовал Силу, исходящую от собеседника. Силу, Власть, Мощь. Будто сам всемогущий властитель, а не просто его доверенное лицо, сидел перед ними. О-о, старик Суммир тонко разбирался в этих нюансах души человеческой, ибо нагляделся при дворе своего державного друга на многое и многих…
Стремительно разрастающемуся плану относительно устройства дальнейшей судьбы дочурки помешало прибытие в посольство. К глубочайшему сожалению отца и дочери, визирь их покинул. Впрочем, как оказалось, ненадолго: он переговорил со стражей, вызвал начальника и волею герцога д'Эстре велел пропустить карету с двумя подданными Османской империи непосредственно к жилому крылу. Сердце пожилого купца в который раз растаяло, как кусок масла под жарким полуденным солнцем: ах, какой наимудрейший, какой восхитительнейший молодой человек, как тонко знает наши обычаи! Не допустил, чтобы на женщину, пусть и закутанную до самых бровей в плащ, глазели посторонние. А ведь даже в чужой стране нужно блюсти обычаи Великой Османии, особенно здесь, на её крошечном островке…
– Будет ли мне позволено встретиться с вами снова, по одному деликатному вопросу, уважаемый господин Модильяни? – осведомился почтеннейший напоследок. И, получив утвердительный ответ, окончательно укрепился в своём решении – разузнать как можно подробнее об этом достойнейшем и благородном муже.
А встретиться, конечно, надо было. Хотя бы для того, чтобы уточнить, каким образом отблагодарить светлейшего герцога за оказанное благодеяние. Достаточно ли осведомлен Омар Юсуф ибн Шайриф о нраве и привычках государя провинции? Что тому понравится, а что может разгневать? Люди, конечно, везде одинаковы и любят получать благодарность, но как знать – не истолкует ли его дары превратно тот, кто, как утверждают, гордится своей беспристрастностью?
Суммир задумался. Воззвал к ещё крепкой памяти – и мысленно поставил рядом своего солнцеподобного друга – Великого султана Баязеда – и Великого герцога прекрасной Галлии. Властители разных держав, овеянных милостью разных пророков, были, тем не менее, неуловимо схожи, и не внешностью – сутью. А значит, что пришлось бы по нраву одному, могло подойти и другому. Вспыльчивый Баязед мог и оскорбиться, получив богатый подарок от семьи оправданного счастливца, ибо считал, что справедливость естественна, праведный суд есть священный долг правителя, и единственной благодарностью может быть ещё большая вера его народа и благоволение Аллаха. Всё, что более того – от Иблиса, и недостойно правителя. Впрочем, некоторые, особо желающие выразить обуревавшую благодарность, шли на хитрость: преподносили дары, предназначенные для жемчужин его гарема, дабы те ещё более тешили взор сиятельного господина своей небесной красотой. Своих «жемчужин» Баязед любил, к слабостям их относился снисходительно и, как правило, побаловать красавиц не отказывался. Отчего бы и Суммиру не придумать нечто подобное?