Страница 7 из 49
Сколько бумаги я исписал на доклады о невозможности нашего положения и о необходимости отойти за озера; помню тот переполох, который произошел в штабе моего теперешнего корпуса, когда я по должности начальника 70-й дивизии, вскоре после приема боевого участка дивизии, подал доклад, весьма ярко характеризовавший весь ужас нашего положения; на меня стали смотреть как на какого-то опасного еретика и очень боялись, чтобы в штабе армии не узнали, что в корпусе есть субъект, позволяющий себе исповедовать такие преступные идеи. Но меня это мало тревожило, и в каждом докладе о положении дивизии и боевого участка и при каждом посещении разных высокопоставленных контролеров и гастролеров я неизменно и упрямо бубнил и доказывал необходимость бросить заозерные позиции. Но на все мои доводы я получал один ответ: «Ни шагу назад», и целый год мы затрачивали невероятные усилия для того, чтобы справиться с теми трудностями, которые давили нас на наших позициях; затрачивали при этом совершенно бесцельно, ибо держаться мы могли только в том случае, если немцы нас не трогали (им нужно было спокойствие на этом участке, и они умело водили нас за нос).
12 октября. Дождь и слякоть; неремонтированные дороги напомнили осень 1915 года и обратились в непроезжие топи; какой разительный контраст с 1910 годом, когда в самый разгар осенней непогоды я ездил по своему участку на автомобиле и когда непроезжими оставались только те немногочисленные, к счастью, у меня участки дорог, на которых работали разные тыловые дорожные организации, умело закапывавшие в землю казенные миллионы и делавшие непроезжими весьма сносные дороги. Сохранились только дороги, сплошь вымощенные крупным накатником.
Настроение отчаянно скверное; 70-я дивизия кончена и подошла к общему пределу полного развала, порвав последние, жалкие остатки надежды, за которую я еще цеплялся.
Продолжаются уговоры с посылкой в полки присяжных уговаривателей из армейского комитета, но без результата.
В 120-й дивизии 477-й полк, находящийся всецело в руках тайного большевистского комитета, отказался идти на смену стоящего на позиции «батальона смерти» и заявил, что будет стоять за фронтом только до двадцатого октября, после чего все пойдут по домам, так как «довольно быть дураками». При этом полк заявил и нам, начальникам, и всем комитетам, чтобы никто и не пытался приезжать их уговаривать, так как все такие «будут немедленно пришиблены». Хорошенькая армия, в которой возможны безнаказанно такие заявления; платные немецкие разрушители могут только радоваться быстрым и роскошным результатам своих трудов и просить прибавки за успешное выполнение своей изменнической работы. Но неужели верхи не понимают, к чему всё это ведет; неужели союзники не видят, что недалеко то время, когда русского фронта не будет и им придется стать лицом к лицу с этой страшной катастрофой?
Всюду идут перевыборы комитетов и всюду проходят только большевики и пораженцы, сделавшиеся идолами всей фронтовой шкурятины; таким образом исчезает последняя ниточка, на которой мы еще держались до сих пор: авторитет выборных комитетов. Мои предчувствия самые мрачные: написал жене, чтобы она ликвидировала немедленно всё имущество и уезжала с детьми на Дальний Восток, пока путь еще не завален и не смят теми толпами, которые в ближайшем будущем бросятся домой.
Разбираясь в происходящем, вижу, как умело были выбраны немцами лозунги, брошенные на наш фронт и основанные на отличном знании нравственного состояния русского народа; такие понятия, как «родина», «патриотизм», «долг» и тому подобное, существовали у нас для казенного употребления en masse и для частного – в очень ограниченном размере.
Народ, из которого состояла распухнувшая до невероятных размеров армия, был взят в плен теми, кто сумел заманить его обещаниями; русская власть пожинает ныне плоды многолетнего выматывания из народа всех моральных и материальных соков; высокие чувства не произрастают на таких засоренных нивах; забитый, невежественный и споенный откупами и монополией народ неспособен на подвиг и на жертву, и в этом не его вина, а великая вина и преступление тех, кто им правил и кто строил его жизнь (и это не цари, ибо они Россией никогда не правили).
Что могла дать русская действительность, кроме жадного, завистливого, никому не верящего шкурника или невероятного по своей развращенности и дерзновению хулигана? Вся русская жизнь, вся деятельность многочисленных представителей власти, прикрывавших царской порфирой и государственным авторитетом свои преступления, казнокрадство и всевозможные мерзости; литература, театры, кинематографы, чудовищные порядки винной монополии – всё это день и ночь работало на то, чтобы сгноить русский народ, убить в нем всё чистое и высокое, охулиганить русскую молодежь, рассосать в ней все задерживающие центры, отличающие человека от зверя, и приблизить царство господства самых низменных и животных инстинктов и вожделений. Всё это сдерживалось, пока существовал страх и были средства для сдержки и для удержа. Война положила начало уничтожению многих средств удержа, а революция и слепота Временного правительства доканчивают это злое дело, и мы несомненно приближаемся к роковому и уже неизбежному концу, к господству зверя. Руководители российского государственного курса забывают, с каким материалом они имеют дело; нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке или чтением им евангельских проповедей или социалистических утопий.
Керенский и вытащенный им на пост военного министра Верховский (весь ценз которого состоит главным образом в том, что его выгнали когда-то из пажей) распластываются перед входящими всё в большую и большую силу петроградскими советами и уверяют, что в армиях всё обстоит вполне благополучно, что там произошла полная демократизация, и что если и остались кое-где темные места, то всё это скоропроходящие пустяки. Так читаем мы в газетах и дивимся или слепоте, или бессовестной лжи тех, которые это говорят. Неужели же не достаточно примеров того, к чему приводит ложь, скрывание истины и зажмуривание глаз, дабы не видеть правды!
В «Биржевке»[14] помещено интервью с комиссаром Северного фронта Войтинским, уверявшим, что в армиях наступил спасительный перелом и что угроза Петрограду исцелила армии и они готовы исполнить свой долг.
Кого хотят надуть эти революционные подражатели царских министров; те хоть на этом строили свое благополучие и умножали свои награды, ну а их наследники ради чего стараются? Ведь жизни не надуешь, и обстановка не такова, чтобы ложь была во спасение.
Ведь товарищ комиссар Войтинский врет заведомо, так как я знаю, что на нашем фронте не только начальники, но и корпусные комиссары посылают все время очень правдивые и ужасные по своему содержанию донесения о действительном состоянии и настроении фронта. Товарищ комиссар Войтинский во всех подробностях знает, что целый ряд дивизий и полков отказывается идти на позиции и работать, и, не краснея, говорит газетному корреспонденту, что армии готовы исполнить свой долг.
Чем такие интервью лучше той лжи, которую наши подлецы министры и царедворцы подносили несчастному и слепому Николаю II?
13 октября. Утром случайно вспомнил, что сегодня день первого производства в портупей-юнкера в Михайловском артиллерийском училище; двадцать девять лет тому назад мы получили наши первые нашивки и надели офицерские темляки; как далеки и невозвратны теперь все эти времена.
120-я дивизия совсем разваливается; полки обратились в кучи митингующей сволочи, руководимой отборными большевиками и перемежающей свое время митингами и игрой в 66; сегодня они устроили первое на фронте моего корпуса братание с немцами; к счастью, артиллерия еще держится, батареи открыли огонь и разогнали братающихся; но такие поступки артиллеристов, по-видимому, тоже последние ласточки, так как с одной стороны – угрозы пехоты перебить артиллеристов, а с другой – заманчивость объявленных большевиками лозунгов сильно поколебали твердость артиллеристов, и те уже начинают говорить своим офицерам, что им невозможно идти против большинства и общего настроения; пока же всем наблюдателям приходится ходить на свои посты вооруженными до зубов на случай нападения хулиганов из состава своей же пехоты.
14
Газета «Биржевые ведомости», выходила в Санкт-Петербурге; закрыта в октябре 1917 года «за антисоветскую пропаганду».