Страница 5 из 49
Говорил до сердцебиения, убеждал, рассказывал и разъяснял; чувствовал, что, по-видимому, победил данное сборище, но сознавал, что впечатление от моих слов рассеется сейчас же, как люди вернутся в свои роты и начнут рассуждать, слушаться ли командира корпуса и идти в окопы, или упереться на своем и продолжать сидеть в деревнях и веселиться.
Жалобы раздавались самые слезливые: и устали мы, и рядов в ротах мало, и босые все, и от голода пухнем; одним словом, обычные завывания русского попрошайки, когда он хочет выпросить побольше. Я по пунктам разбивал все жалобы; заставил сознаться, что ни босых, ни голодных нет, да и быть не может; цифрами доказал, что на фронте десяти корпусов нет таких – так обильно во всем обеспеченных частей, как полки 70-й дивизии; большинство возражавших смолкало и исчезало в толпе; старики стали зыкать на клянчивших, уличая их недавнее пребывание в полку и полную неосновательность жалоб на довольствие, но несколько мрачных типов самого зловещего вида продолжали бубнить про сапоги, про прогорклое масло как про самый законный повод к тому, чтобы не идти на смену. Общий вид вновь выбранных комитетов очень напоминает теперешний петроградский хлеб – такая же серая мразь; старые разумные солдаты, говорившие о долге, требовавшие службы и сами показывавшие, как надо служить, всюду забаллотированы как «корниловцы и старорежимники», а на их место в комитеты пробрались крикливые, прыщавые, с зелеными мордами юнцы.
Приехавшие со мной председатель дивизионного комитета 18-й дивизии Фашер (очень разумный и стоящий на здоровой почве солдат) и представители других полков пытались всячески уговорить эту серую, трусливую гущу, но их доводы ударялись, как в подушку.
После двухчасовых разглагольствований толпа начала сдаваться; послышались заявления, что их не так поняли и что идти в окопы они не отказываются; вперед полезли остатки старых солдат, и дело начало принимать совсем неожиданно благоприятный поворот. Но всё было сорвано одним из наиболее энергичных вожаков, по-видимому, только одетым в форму полка, который, видя, что почва ускользает из-под их ног, бросил в самой вызывающей форме обвинение по адресу начальника дивизии генерала Беляева, что он-де грозил им, что если они не пойдут в окопы, то их погонят штыками.
Настроение было мгновенно сорвано, толпа зарычала, и с этого времени положение стало безнадежным. В это время в толпе произошло какое-то движение, и один из членов комитета, унтер-офицер Морозов, сославшись на какое-то заседание, уговорил меня уехать. Только в автомобиле я узнал от шоферов, что в разгар последнего моего успеха большевистские коноводы решили меня пристрелить, но так как на собрании все были без оружия, то это меня спасло; пока послали за винтовкой, старые солдаты узнали, и когда назначенный для моего истребления комитетчик взял винтовку, чтобы расстрелять меня сзади, то старики у него ее вырвали; я же в пылу дебатов ничего даже не заметил.
Вернулся домой совсем разбитым: промотался на автомобиле и в экипаже около 200 верст да четыре часа говорил и убеждал среди самой напряженной атмосферы.
Дома был ошеломлен и ошарашен получением директивы о предстоящем не позже 20 октября наступлении. Удивляться давно уже перестал, но все же поставил себе вопрос: каким местом – головой или седалищем – думают в Пскове и в Двинске? Возвеличенный южными успехами и революционными лаврами Черемисов и окружающие его идиоты, очевидно, только и способны на то, чтобы родить такую нелепость; ведь они не могут не знать, что делается в армиях, так как, если наши донесения туда не доходят, то не могут не доходить прямые донесения корпусных комиссаров, которые не скрывают правды, особенно в нашей армии, где на три четверти они офицеры, и притом весьма здравомыслящие. Я думал, что в штарме шутили, когда вчера говорили о каком-то предстоящем наступлении; ведь, не говоря уже об отвратительном настроении и совершенно развальном состоянии фронта, мы не в состоянии подвозить даже ежедневную трату снарядов и расходуем пока линейные запасы, оставшиеся от летнего наступления. Части отказываются идти в окопы для простой смены, а кто-то фантазирует приказать им вести напряженную и кровавую операцию наступления; да о последнем и заикнуться сейчас нельзя, так как при современном настроении это может кончиться избиением всех офицеров. Сейчас приходится уговаривать и поднимать все комитеты только для того, чтобы уговорить роту или команду перейти из одной халупы в другую, а тут псковские марсиане требуют наступления.
Я не понимаю совершенно командующего армией, бесстрастно, как автомат, передающего нам к исполнению подобные нелепые и, как он сам отлично знает, абсолютно невыполнимые приказания. Несомненно, что тут часть вины лежит на начальнике штаба генерале Свечине, помешанном на разных стратегических выкрутах вне времени, пространства и всей наличной обстановки.
Несмотря на усталость, набросал короткий, но вразумительный доклад о невозможности исполнения и с офицером отправил в Двинск.
10 октября. Утром срочно вызвали в штаб армии на совещание всех корпусных командиров. Как обыкновенно, много пустяковых разговоров на не стоящие выеденного яйца темы; длиннее и скучнее всех мямлил и бубнил командир 19-го корпуса генерал Антипов, имеющий удовольствие командовать архибольшевистским корпусом; он же высказывался за наступление и уверял, что может занять Иллукст, чему придавал, неизвестно по какой причине, огромное значение. Остальные командиры, из недавно назначенных, видимо, боялись скомпрометировать себя насчет «паничности» и поэтому в вопросе о наступлении не говорили ни да ни нет. Болдырев держал себя очень решительно, разрубал все гордиевы узлы; на заявление командира 27-го корпуса, что лошади падают и не на чем подвозить снаряды, Болдырев выпалил: «Ну и пусть падают».
На подобные нелепости способны только такие верхогляды и быстролетные карьеристы, которые никогда на своей шкуре, нервах и совести не испытали всех ужасов и всех тяжестей таких положений.
Когда очередь дошла до меня, то я резко, определенно и решительно заявил, что сейчас даже и заикнуться нельзя о наступлении; юлить и молчать не приходится, и мы, стоящие у войск и знающие их настроение, обязаны твердо сказать верхам правду и заявить о необходимости раскрыть глаза и перестать играть в какие-то прятки. Мы тяжко больны, неспособны к боевой работе, и нам нужно спокойствие и отсутствие потрясений; в этом весь оставшийся у нас шанс на то, чтобы справиться с надвигающейся на нас лавиной развала. Никакими самыми грозными приказами и решительностью теперь уже не помочь; сломанной во многих местах палкой нельзя наносить сокрушительных ударов; наша же командирская палка сломана так, что рассыпется на куски при первом ею размахе.
Мое мнение сейчас сводится к тому, что надо распустить армию и оставить только добровольцев, обеспечив их во всех отношениях самым лучшим образом; я считаю, что останется около миллиона, а этого вполне достаточно, чтобы продолжать оборонительную войну при тех технических средствах снабжения, которые теперь у нас есть. Образовавшиеся кое-где ударные батальоны служат отлично, дерутся геройски, и на них надо базироваться; действия этих батальонов во время июльского наступления и при рижском прорыве, где такой батальон 38-й дивизии буквально спас всё положение, безупречная служба ударного батальона 120-й дивизии дают полное право надеяться, что с этими частями мы удержим фронт, особенно если нас не будет трогать и губить тыл. Ведь в этом последний шанс и единственный исход, так как с войсками, в том состоянии, в котором они сейчас находятся, мы не только не можем наступать, но не выдержим даже более слабого удара, чем то было под Ригой и Якобштадтом.
Мне истерически возражал Антипов на тему «не разрушайте организации». Я ему ответил, что как же можно говорить о спасении организации, когда она вся сгнила и сгнившее заражает последние остатки здорового; в катастрофические времена нельзя жить ответами шаблончиками и прогнившей рутиной. Преступно закрывать глаза на происходящее: язва расползается, она захватила последние еще державшиеся части – мой корпус и кавалерию, и я официально докладываю, что мой корпус к бою неспособен, приказов не слушает.