Страница 38 из 49
Сейчас в Сибири кипит большая работа по предстоящему переустройству всей сибирской жизни, стиснутой раньше давлением Петрограда и Москвы; перспективы пока самые радужные, особенно в промышленном и торговом отношениях. С довольствием вообще хорошо; хуже в городах. Алтайский край переполнен хлебом, но население не хочет его продавать из ненависти к городам. Сибирь за время войны очень разбогатела, продавая свое сырье.
30 января. Проехали Омск; здесь узнал, что большевики арестовали весь состав Сибирской областной думы и что заключен мир с Германией. Значит, вся сибирская работа пошла насмарку; и здесь государственно настроенные элементы опоздали организацией, не сумели вовремя создать реальную силу и на нее опереться; инертное население их не поддержало, и они рухнули под напором городского большевизма. Всюду то же самое; всюду одни и те же ошибки. Страшно обидно за Сибирь; я очень надеялся, что она станет оплотом против большевизма и что на ней можно организовать спасение всей России, ведь природного большевизма здесь нет.
Мира, собственно говоря, не заключили, а «прекратили состояние войны»; новое международное, очень хитроумное понятие.
Вышли декреты об аннулировании всех займов и о национализации пароходных предприятий.
Коридоры вагонов, опустевшие около Екатеринбурга и Тюмени, опять наполнились солдатами местного сообщения; многие из них жалуются, что деревню заедает самогонка, разводящая небывалое еще пьянство; оттого и хлеба мало, потому что много зерна идет на приготовление самогонки; пуд зерна дает этим путем до ста рублей чистой прибыли; аппаратов же для гонки сколько угодно, так как ими были полны склады разгромленных акцизных управлений, в которых хранились отобранные в прежние времена у населения самогоночные аппараты.
31 января. Едва выскочил, да и выскочил ли еще из очень скверного положения. В Ново-Николаевске при проверке документов какой-то прыщавый товарищ обратил внимание на паспорт моей жены, написанный на имя генерал-лейтенанта, и уже почти перед отправлением снял меня с поезда и отправил в местный совдеп; там заседало несколько прапорщиков и старых солдат под председательством какого-то интеллигентного субъекта докторского или учительского типа. Выслушав доклад взявшего меня товарища, председатель коротко распорядился «снять с поезда и отправить на гауптвахту». Я пытался указывать на свою официальную командировку; заявил, что я еду с чрезвычайно серьезным поручением в Японию и что задерживающие меня рискуют ответить перед Советом народных комиссаров.
На последнее председатель очень резко буркнул, что они очень мало беспокоятся, как отнесется к ним Москва; выручила меня добавочная фраза председателя: «Много вас тут едет со всякими документами; чем вы докажете, что вы тот, за кого себя выдаете?» На мое счастье, в помещении совдепа оказался ехавший на Дальний Восток назначенный туда комиссаром поручик Левицкий, бывший гимназист владивостокской гимназии, знавший меня по отношению к бойскаутским организациям, который и заявил, что знает, что я действительно то лицо, которое означено в имевшихся у меня документах.
В мою судьбу вмешались бывшие в совдепе солдаты и в конце концов решили арестовать меня в поезде и отдать под надзор комиссара Левицкого, а за это время запросить Петроград и решить мою судьбу уже в Иркутске. Председатель долго упирался, настаивал на том, что если бы у меня действительно было важное поручение в Японию, то мои документы были бы за подписью Троцкого и военных комиссаров, и только под давлением членов-солдат, стоявших за необходимость пропустить меня скорее в Японию, сдался на предложенный компромисс. Причину ярости председателя я усматриваю из его интереса, не брат ли я прокурора Красноярского окружного суда; вероятно, с тем у него остались какие-нибудь счеты по старой судимости.
Перед возвращением в поезд долго допытывались, не знаю ли я по Дальнему Востоку какого-то казачьего есаула Семенова.
1 февраля. Везде на станциях уже 14 февраля, так как большевики декретировали переход на новый стиль. Еду под вагонным, так сказать, арестом. Наш поезд медленно ползет в хвосте пачки из пяти эшелонов демобилизованных солдат, которые никого вперед не пускают. Жена спросила одного начальника станции, почему они не пропустят экспресса вперед во время остановки товарищей на продовольственных пунктах, на что тот ей ответил: «Сударыня, разве охота кому умирать раньше времени и насильственной смертью».
Наши опиоторговцы от Вятки в угнетенном состоянии; едущий с нами владивостокский купец Попов рассказывает, что опиоторговля за последнее время получила прочную организацию и имеет целую сеть контор и агентов; наиболее дорогой опиум везется из Персии и Туркестана в Петроград, там заделывается в стенки экспрессных поездов и переезжает в Харбин. Главная агентура состоит из очень нарядных, но также очень развязных дам, умеющих в нужных случаях быть дамами, приятными во всех отношениях, для тех агентов власти, кои могут мешать торговле; зарабатывают они по несколько десятков тысяч рублей в рейс и потому швыряют деньгами вовсю.
2 февраля. Встретил в коридоре соседнего вагона нескольких старых солдат своего бывшего корпуса, едущих с фронта; очень жалуются на то, что по дороге им не было житья от красноармейцев, занимающих большие станции; солдат всячески притесняют, бьют и даже расстреливают. Быстро рассчитываются комиссары с теми, при помощи кулаков и темноты которых они вылезли на верхи российской власти. Цейхгаузы на фронте все поделили, а кто поближе, ушел домой с конями и с повозками.
3 февраля. Попадающиеся по дороге сибирские газеты дают достаточно яркую картину захвата Сибири большевиками; центр большевизма, по-видимому, Иркутск, томские же областнические организации совершенно разгромлены. Местные большевики считают себя автономными и связанными с Петроградом только партийными интересами; мне это очень не улыбается ввиду предстоящего решения моей судьбы в Иркутске.
Был испытуем везущим меня комиссаром Левицким по поводу тех поручений, с которыми я еду в Японию; ответил, что до приезда на место это совершенно исключительный секрет начальника Генерального штаба и не может быть никому сообщен. Узнал, что для комиссаров проезд на Харбин закрыт, так как в районе Читы сидят казаки какого-то есаула Семенова, которые расстреляли попавшегося им в поезде товарища морского комиссара, а его спутникам-матросам всыпали по 150 нагаек и вернули их обратно в Иркутск.
Отпуск выпоротых товарищей обратно не особенно умен, так как они начнут мстить, отчего будут страдать те офицеры, которые с большими опасностями и лишениями пробираются на Дальний Восток, пытаясь там найти убежище от комиссародержавия. На них уже и сейчас идет ожесточенная охота; в эшелонах осматривают руки и всех с белыми нерабочими руками сажают на гауптвахты.
4 февраля. Проскочил Иркутск благополучно; там происходил какой-то большевистский съезд и какие-то внутренние осложнения, и мой гардиен-комиссар[39], которому было, очевидно, не до меня, умчался в город. Поезд скоро двинулся дальше, и я, считая себя арестованным при моем вагоне, отправился дальше; хотя надо проскочить еще за Читу, но шансы попасть в руки товарищей в отместку за выпоротых матросов стали много меньше. Только к вечеру догадался, как был неосторожен, продолжая эти дни везти при себе письма и две тетради дневника.
5 февраля. За Иркутском пошли с приличной скоростью; везде тихо и порядок; на платформах благообразные милицейские, в буфетах чисто, столы накрыты скатертями, одним словом, всё по-хорошему, по-старому. Пугали обысками в Чите, где, как говорят, пришедшие с фронта казаки арестовали офицеров и собираются грабить город, чтобы получить обещанные кем-то деньги. Проехали, однако, благополучно; в Чите видны только разбитые окна магазинов и следы уличных погромов. За Читой царство большевизма кончилось, и впервые за четыре дня я вздохнул свободно и почувствовал, какой меч висел надо мной это время; попади я на новониколаевскую гауптвахту, там бы мне и крышка; спасибо, что судьба бросила на мою дорогу этого Левицкого.
39
Охранник, от фр. gardien.