Страница 22 из 49
Ведь и большевики не могут стать действенной и реальной властью; они могут держаться только посулами мира и разных жирных подачек; но ведь посулам придет конец.
Что будет со страной с 180 миллионами населения, без власти и в том состоянии полного государственного и военного разложения, остановить которое уже никто не в силах? Над всем этим висит развалившаяся совершенно 12-миллионная армия без начальников и без дисциплины, не слушающая ничьих приказаний, не желающая воевать и обуреваемая одним только стремлением – поскорей уйти домой.
3 ноября. Утром вызвали в Двинск на совещание старших начальников; всё, что нам осталось, это совещаться, болтать и разъезжаться, убедившись еще раз в полной нашей импотентное™. Болдырев настроен решительно, требовал от нас сопротивления всяким уступкам и сохранения наших прав. Не понимаю, к чему все эти сотрясения воздуха; ведь господин Болдырев знает отлично, что сам он ни одного распоряжения отдать не может и что его согласия на уступки давно уже никто не спрашивает; он знает точно также, что от его и наших прав остались только жалкие отрепья. Если он хочет продолжать рядиться в эти отрепья, то ему это еще возможно, так как он вовремя вывел из Двинска все ненадежные части и сосредоточил туда ударников и более сохранившиеся конные части.
Но и им он уже бессилен что-либо приказать, ибо и эти части заявили, что выступать активно и усмирять они не будут. Ну а что будем делать мы среди своих давно вышедших из всякого повиновения частей? Заявлять протесты, но кому и для чего; разве протесты способны хоть на йоту помочь делу? Ведь только очень скорбные главой или же зашибленные мамкой идеалисты могут верить в то, что существуют какие-то «революционные» порядки, «революционная» дисциплина; всё это существует, да и то очень относительно, в подпольный период революции, а когда она победила, то всему этому наступает конец – всякому хочется вознаградить себя за долгое воздержание и посуществовать и вне порядка, и вне дисциплины.
Лично я настроен чрезвычайно пессимистически и впереди, кроме мрака, освещенного заревом великих пожаров и оглашаемого воплями великих убийств, ничего не вижу и не слышу. Сознаю, что это не 1906 год (как думают многие) и что уже нет возврата после того смертельного прыжка в бездну революции, которую больная Россия сделала восемь месяцев тому назад.
Те судорожные усилия, которые делаем и мы, носители старых идеалов, и те революционные гастролеры-правители, которых судьба заставила понять, что разрушать – это одно, а охранять и создавать – другое, – всё это мгновенные задержки, бессильные остановить происшедший обвал.
С точки зрения сегодняшнего дня, еще можно тешить себя какими-то иллюзиями, как то делает наш командарм; но если смотреть на всё то, что происходит сейчас и в армиях, и во всей стране, то это суть первые буквы великой и ужасной главы новой истории человеческого рода.
На розовые и геройские речи Болдырева три командира корпуса (14-го, 27-го и 45-го) еще раз доложили ему обстановку в их частях и современное положение начальников. Ведь сейчас в армии нет никакой уже власти; вчера наибольшевистский армейский комиссар товарищ Собакин отправился уговаривать товарищей переяславцев… и только разведчики спасли его от утопления в Двине, куда его потащили уговариваемые. И после этого бунтующий полк пришел и расположился в Двинске, бросив боевой участок и наплевав на все приказы самых наиреволюционных лиц и учреждений.
Товарищи заявили, что воевать не хотят и не будут, они желают мира, все равно на каких условиях, и желают идти домой делить землю, фабрики и наслаждаться завоеваниями революции. «На кой черт эта революция, если тут убьют и ничем от нее не поживишься», – сказал вчера на корпусном совещании депутат от 479-го полка, и в этих словах, одобрительно принятых двумя сотнями присутствовавших, сказалась вся идеология солдатских масс.
Сейчас массы относительно спокойны, так как им обещан мир и война де-факто уже прекратилась; добрая половина даже перестала теперь торопиться домой, так как там и голодно, и холодно, и сахара нет, и жалованья не дают, да и работать придется. Сейчас все заботы солдат – о продовольствии, и в этом отношении наш строевой авторитет стоит сейчас выше комиссарского, ибо солдаты понимают, что тут нужны специальные знания и сноровки, которые есть только у нас; но все же настроение островраждебное и как бы выжидательное; с разных частей фронта идут сведения о происшедших убийствах начальников. Пропаганда усиленно копается в прошлой деятельности начальствующих лиц, стараясь подкопаться под авторитет тех, кто еще сохранил какое-нибудь влияние.
Сегодня ночью едва успели спасти от солдатской расправы командующего 180-й дивизией генерала Бурневича (заботливый и влюбленный в солдата начальник, бесстрашно храбрый, но неспособный на уступки); штабные шоферы отказались его везти, и ему пришлось спасаться верхом; едва избег такой же участи и командующий 183-й дивизией генерал Литот Литоцкий; очевидно, что это только первые цветочки.
В общем, на совещании узнали еще раз то же самое, что было известно уже давно, а именно: что армии уже нет и что мы сами какое-то недоразумение. Разъехались так, как расходятся к шлюпкам в момент крушения корабля.
Полученные из Петрограда и Москвы газеты рисуют картину всеобщей резни, начавшейся во многих местах России; инде режут большевиков, инде большевики истребляют всех инакомыслящих. Общее везде только то, что остановить резню и водворить порядок некому. В Москве по городу и Кремлю работает большевистская тяжелая артиллерия и пущены в ход даже восьмидюймовки. В Петрограде разгромлены все военные училища; говорят, что во Владимирском училище уцелело только четыре юнкера.
У нас в армии хлеба и сухарей на четыре дня, а затем никакого подвоза не предвидится; армия и интендантство заявили, что они бессильны что-либо сделать. Приказал корпусному интенданту вызвать к себе представителей местного еврейства и председателей волостных управ, рассказать им, что может угрожать местному населению, если в войсках вспыхнет голодный бунт, и предложить им продать нам по любой цене те скрытые запасы зерна, муки и картофеля, которые несомненно имеются у населения. Кое-как наскребли муки на два дня, но дальше выяснилось полное бессилие управ что-либо приказать и тупое непонимание населением своих же собственных интересов.
Приказал на всякий случай скупать консервы, рыбу, галеты и даже конфекты (на замену сахара).
В соседней 4-й особой дивизии товарищи организовали массовое братание с немцами; мои батареи 70-й бригады открыли по братающимся огонь, за что товарищи сильно избили артиллерийских наблюдателей (на батареи не сунулись, ибо там по два пулемета на батарею).
4 ноября. Временно тихо; ночь и утро прошли без особых происшествий; удалось даже уговорить 479-й полк сменить на боевом участке 478-й полк; новые большевистские комиссары расстилаются вовсю, чтобы показать свое влияние на части и свою лояльность во всем, что касается пассивной охраны фронта.
Ко мне в корпус назначен новый комиссар, он же член военно-революционного комитета солдат Антонов; первое впечатление от него совсем приличное, так как, по-видимому, это один из немногих идеалистов большевизма, и притом очень разумный и умеренный. Когда я ему высказал, как я смотрю на наши взаимоотношения и какой помощи от него ожидаю, то он сейчас же сообщил подчиненным ему комиссарам и комитетам об обязательности исполнения частями боевых приказов и просил повторить приказ по корпусу, устанавливавший смену полков 70-й дивизии, обязавшись заставить, если понадобится, силой выполнить этот приказ.
Конечно, всё это очень горячо и естественно в порядке первого дня своего медового месяца власти, но очень мало шансов в возможности реального осуществления всего обещанного.
Приезжали французские офицеры, организующие у нас военно-голубиную почту; напомнили мне парикмахеров – специалистов по бритью покойников; говорят, что все желания союзников сводятся к тому, чтобы наш фронт продержался до мая, а тогда они в два месяца справятся с немцами и кончат войну, так как к этому времени у них будет на фронте 800 тысяч американцев и 25 тысяч бомбоносных аэропланов. Относительно возможности заключения большевиками сепаратного мира с Германией французы считают, что немцы на этот мир не пойдут, так как боятся переброски большевизма к ним самим, и поэтому и говорят не о мире, а о перемирии, что дает им возможность перебросить войска на французский фронт и в то же время не пускать русских товарищей переходить демаркационные линии и этим оберегать себя от заноса большевистской заразы.