Страница 19 из 69
Она испуганно вскочила со стула, но споткнулась, упала.
— Ой, Зина, ой, милая, замуж меня выдают!..
Зина хотела помочь Ксении встать, но со двора прибежал Афанасий Сергеевич, отстранил ее, положил Ксению на кровать. Она притихла, только стонала.
— Дядя Афоня, неужто вы силком ее замуж выдаете?
— Иди, иди себе, — хмурясь, сказал Афанасий Сергеевич.
— Никуда я не пойду. С ума все посходили, что ли? Да где же это слыхано? Да я сейчас весь колхоз на ноги подниму!
— Беги подымай, — сказал Афанасий Сергеевич. — Беги! Никто ее силком не заставляет.
— Эвон чего выдумала! — Бабка Анфиса затряслась, замахала клюкой. — Ты иди, дьяволица, не смущай тут. Гляди-кась, зло за тобой хвостом так и бьется. Иди.
— Не к тебе пришла. Знать тебя не знаю, — сказала Зина.
— Зина, доченька, — кротко проговорила Прасковья Григорьевна, — оставь нас, не груби людям добрым. Тихо мы живем, не мешай нам.
Зина с ужасом смотрела на нее.
— Ксенька, милая, очнись, беги отсюда! Нет, я людей сейчас позову! — крикнула она и убежала.
Афанасий Сергеевич запер за нею дверь, и снова поднялся плач в избе. Сестра Вера, наклонившись над Ксенией, говорила:
— Держись, сестра, дьявол антихристов насылает, а ты устои, выдержи это испытание…
Афанасий Сергеевич сидел за столом, подперев руками голову. Измученным было его лицо, несчастным, и Ксения не выдержала его взгляда — отвела глаза.
— Вот и отблагодарила родителей, — устало сказал он, — спасибо. Теперь пойдут брехать: силком! За всю жизнь слова лживого не сказала, а теперь научилась. Что тебе бог? С малолетства с нашего голоса твердишь молитву, а я к богу-то через горе пришел. В беде мне бог да вон люди божьи помогли. А ты кем нам дадена? Богом! Слезы лили, снадобья пили — нету детей. А помолилась мать — и ты родилась… Нет, кем дадена, тому и служи…
— Да как же ты такое сказала, доченька? — причитала Прасковья Григорьевна. — Разве кто тебя заставляет? Господь никого не неволит, о твоем счастье заботится, а ты… Один грех не отмолила, другой на душу берешь…
Во дворе раздались голоса, кто-то кулаками застучал в дверь. Бабка Анфиса спряталась в дальний угол. Прасковья Григорьевна храбро заслонила собой Ксению.
— Заперлись, — сказал кто-то во дворе.
— Ничего, откроют, — сказал другой голос. Это был Алексей.
Афанасий Сергеевич зачем-то потушил свет, вышел в сени.
— Чего надо? — глухо спросил он.
— Откройте!
— Это еще зачем?
— Позови Ксеню! — крикнул Алексей. — Слышь, дверь сломаю.
— Ломай, в суд пойдешь…
— Афоня, а Афоня… Ты погоди, Лешка, не ори, — проговорил старческий голос — это был дед Кузьма. — Узнаешь, Афоня? Отчини дверь-то — не разбойники.
— Тебе открою, а их гони, — помолчав, сказал Афанасий Сергеевич. — У меня Ксюша больна, а они тут приходят, смущают…
— Говорят, ты, Афоня, ее силком замуж выдаешь?
— Ишь чего набрехали… Она сама свое счастье знает… Как это силком можно, сам подумай?
— Вот и я так разумею… А они кричат… — смущенно сказал дед Кузьма.
— Позови Ксеню! — снова крикнул Алексей. — Ксеня! Это я, слышишь, иди сюда, не бойся…
Ксения обхватила подушку, уткнулась в нее лицом, шепча:
— Господи, помоги мне, дай силу мне!
А во дворе все кричал Алексей и кричал, Ксения зажимала уши, но слышала каждое его слово:
— Не верь им, Ксения! Я всех их выведу на чистую воду! Змеи, откройте!..
— Не буйствуй, — говорил Афанасий Сергеевич, — милицию позову — враз десять суток дадут за нарушение покоя…
— Ксению позови…
— Не хочет она идти к тебе, ясно? Вот и весь сказ. Дед Кузьма, гони их… Утром, хошь, приходи, а сейчас дайте покой.
— Правда, ребята, утро вечера мудренее, — сказал дед Кузьма. — Как бы какой неприятности не было. Дело деликатное. Я вот потопаю себе.
— Господи, клянусь, господи, устою! — бормотала Ксения.
И когда все утихло во дворе, она тоже успокоилась — лежала с закрытыми глазами. Но это только казалось — вся душа ее разрывалась от страшного бабьего крика: «Алешенька, желанный мой, прощай, Алешенька, прощай!..»
Рано утром с попутной машиной уехали бабка Анфиса и сестра Вера, остальные гости ушли еще поздно ночью. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич собирались на работу.
— Я отпрошусь пораньше, — говорил отец, — а тебя запру. Ладно, Ксень? А то снова оголтелые эти придут…
— Как хотите, — устало ответила Ксения и вдруг увидела в окно Ивана Филипповича и спряталась за занавеску. — Батя, председатель приехал…
Иван Филиппович шумно вытирал в дверях ноги, весело говорил:
— Хозяева, гостя встречайте.
Афанасий Сергеевич переглянулся с Прасковьей Григорьевной, досадливо поморщился и пошел в сени.
— Заходи, Филиппыч, гость-то ты редкий… Зачем пожаловал?
— Да вот, говорят, у вас тут к свадьбе готовятся… Свои есть женихи, а ваша невеста за приезжего собирается… Нехорошо. Колхозные интересы соблюдать надо! — Он вошел в комнату, огляделся. — А Ксения где? Невеста, ты где?
— Застеснялась, — ответила Прасковья Григорьевна, — спряталась. Покажись, доченька…
Краснея, опустив глаза, Ксения вышла из-за занавески.
— Вот те и на, — Иван Филиппович нахмурился, — похудела у вас невеста-то… В больницу ей надо, а не свадьбу играть.
— Похудала, похудала, — горестно согласилась Прасковья Григорьевна, — болеет, я за нее ведь на ферму хожу… Куда ей, слабая стала…
— Да уж вижу, — сказал Иван Филиппович. — Ну, тогда идите, идите, пора уже…
— Иду, иду, — говорила Прасковья Григорьевна, а сама поглядывала на Афанасия Сергеевича, не зная, что делать: можно ли оставлять Ксению с председателем.
Афанасий Сергеевич махнул рукой, и она ушла.
— Филиппыч, ты мне разреши сегодня не выходить, а? — попросил он.
— Это еще почему?
— Так ведь дочь больна…
— Ничего… Я посижу, потом еще кого пришлю, иди…
Афанасий Сергеевич поворчал, но ушел. Однако сейчас же вернулся, вызвал Ксению в сени и хмуро, строгим голосом сказал:
— Из дому не выходи, слышь, помни наказ Василия Тимофеевича. Уйдет председатель — дверь замкни. Если чего такое говорить будет — молчи… Ну, с богом.
Возвращаясь в комнату, Ксения глянула на себя в зеркало и ахнула: лицо осунулось, глаза запали, волосы спутались, висят, как пожухлая трава.
Ксения засмущалась, остановилась перед Иваном Филипповичем, не зная, куда деть руки.
— Вот что, Ксеня, — сказал он и притянул ее, усадил рядом с собой, — вижу, ты и в самом деле больна: лица нет на тебе. Только болезни твоей не пойму… Скажи, что случилось?
— Не надо, — ответила Ксения, — Не буду я об этом говорить…
Лицо ее, оживившееся после того, как ушел отец, снова приняло скорбное, старушечье выражение, глаза погасли.
Иван Филиппович прошелся по комнате, глухо сказал:
— Виноват я перед тобой, все мы виноваты… Но как к тебе подобраться — каменной стеной вы отгородились: и есть вы, и нет вас… Мать у меня верующая была. С детства я слышал, что бог милостив. Вот и ты веришь в бога, хочешь делать добро людям. Но зачем же нужно ломать всю жизнь? Где же здесь милосердие? Этого я не пойму.
— Не говорите так, — жалостливо сказала Ксения. — Откуда нам знать, в чем милосердие божье? Вы смеетесь над нами, но и это бог знал и предостерег: «Мир будет смеяться над вами».
— Нет, я не смеюсь. Над больным человеком нельзя смеяться, а ты больна… Знаю, ты любишь Алексея. Не пугайся, это ведь так. Ты любишь его, он мне все рассказал. Но не хотят сектанты тебя отпустить, вот и решили срочно выдать замуж за своего человека.
Его слова не успокаивали, а ожесточали Ксению; и ей приходили такие мысли, но она гнала их, ибо они от дьявола. Что могут знать о милосердии божьем не познавшие бога? Бог наказывает — и это благо, потому что он один знает, чего достоин каждый человек. Так ли страдал Христос, принявший на себя людские муки? «Укрепи меня, господи», — думала Ксения. Она забыла сейчас об Алексее, о Михаиле, о тоске своей. Не об этом шла сейчас речь — о вере, и Ксения знала только одно: ей надо выстоять, не дать искусить себя дьяволу, который говорил устами Ивана Филипповича. Тупое упрямство появилось в ее глазах.