Страница 13 из 21
То, что вы мне советуете сделать: отказ от своего общественного положения, от имущества и раздача его тем, кто считает себя вправе на него рассчитывать после моей смерти, сделано уже более 25 лет тому назад. Но одно, что я живу в семье с женою и дочерью в ужасных, постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты, не переставая и всё больше и больше мучает меня, и нет дня, чтобы я не думал об исполнении вашего совета.
Очень, очень благодарю вас за ваше письмо. Письмо это мое у меня будет известно только одному человеку. Прошу вас точно так же не показывать его никому.
Любящий вас Л. Толстой».
Уже вечерело, когда я за чем-то зашел в кабинет Л.Н. Почему-то упомянуто было письмо киевского студента. Л.Н., засунув кисти рук за пояс, стоял против большого окна и, немного запрокинув голову, задумчиво глядел в темнеющий сад.
– Если бы не дочь, не Саша, я бы ушел!.. Я бы ушел!..
Я не сдержался и высказал то, что было у меня на душе, по поводу этого постоянно предъявляемого к Толстому требования уйти из Ясной Поляны. Мне кажется, что те, кто предъявляют подобное требование, не доверяют ему. Надо научиться доверять ему. По крайней мере я, после того как я подробнее познакомился с его произведениями последних лет, не могу чувствовать иначе, как так, что всё, что ни сделает Толстой, всё это к лучшему, всё это ему нужно – значит, так и нужно! Остается он в Ясной Поляне – я верю, что это так нужно; если бы он покинул Ясную Поляну – я верил бы, что, значит, именно так и нужно…
Л.Н. очень внимательно и, как мне показалось, сочувственно прослушал мою тираду. Внешним образом он не выразил своего отношения к ней, если не считать несколько раз вырвавшихся у него характерных для него восклицаний (удивления и сочувствия):
– Хха!.. Хха!..
Против обыкновения, ответ Л.Н. студенту Манджосу не был переписан на «ремингтоне» в нескольких копиях. С черновика я переписал его своей рукой, Л.Н. подписал переписанный мною экземпляр, а черновик я сохранил у себя.
18 февраля
Сегодня день «святого Льва, папы римского», и Л.Н. – именинник. Но, конечно, в доме человека, отлученного от церкви, было бы странно ждать, чтобы этот день выделяли из других. Впрочем, за обедом был сладкий пирог – «именинный», по словам Софьи Андреевны. Это, вероятно, остаток прежних традиций, еще памятных семейным.
Первыми словами Толстого, когда он вышел к обеду, был вопрос к Михаилу Сухотину:
– Ну, как дела Чичикова, подвигаются? – И опять заговорил о Гоголе, которого читал молодой Сухотин.
Вспомнил Л.Н. и рассказал еще об одном «ругательном» письме, полученном им сегодня. Письмо это я тоже читал. Автор его ругает Толстого на шести страницах и, наконец, в приписке к письму заявляет: «И все-таки вы старик хороший». Одним словом, что-то вроде собакевичевского выражения о прокуроре, но только в обратном смысле.
Л.Н. интересовал вопрос, отчего, собственно, охватило автора этого письма такое злостное к нему отношение (письмо его, оказывается, было далеко не первым). Татьяна Львовна напомнила ему, что этот корреспондент, бывавший раньше у них, – поэт.
– А! Теперь я понимаю, – воскликнул Л.Н. – Оправдывается латинское изречение Irritabilis gens poetarum[9].
После обеда читал вслух остроумную пародию Измайлова на творения Леонида Андреева. Вечером, подписывая повестки на заказные письма, он сокрушенно покачал головой:
– Сколько повесток, и такие пустые письма!
Между прочим, теперь на моей обязанности лежит еще раздача денег и книжек прохожим и нищим.
19 февраля
Утром было трое посетителей: молодой человек, который хотя и пытался, но никак не мог объяснить, зачем он пришел, «газетный работник», просивший денег на проезд в Петербург, и административно высланный учитель – тоже за материальной помощью.
Позже приехал старый знакомый Толстых, князь Оболенский, разговорчивый, добродушный старик. Л.Н. называет его Иовом, ввиду того что Оболенский перенес ряд сокрушительных ударов судьбы: потерю большого состояния, преждевременную и часто трагическую смерть нескольких детей и т. д. Теперь Оболенский занимается и журналистикой и, между прочим, свои посещения Ясной Поляны описывает в «Русском слове». Это дает ему некоторый заработок.
Разговаривали о судебных делах, которыми интересовался Л.Н., о присяжном поверенном Гольденблате из Тулы, который вел эти дела. Оболенский читал вслух речь кадета Караулова в Думе против сметы Синода. Речь, сильная и искренняя, всем и Л.Н. понравилась.
Сегодня один корреспондент писал Л.Н.: «Еще прошу выслать мне две книги – химию экспериментальную и органическую». В другом письме читаем следующее: «Открываю вам свою тайну, которую я хранила чуть не три года. Я хочу, ужасно хочу учиться на писательницу».
20 февраля
Утром жаловался мне, что ему плохо работается над предисловием к статье Буланже о буддизме.
– У меня теперь такая интересная работа над книжками «На каждый день», а это предисловие отвлекает меня и ужасно мешает мне.
Надо сказать, что Л.Н. переделывал его уже раз шесть-семь.
– Я, старый хрен, – говорил он за обедом, – уж таков, что если не хочется писать, нет расположения, то напишу хуже, чем волостной писарь.
– Значит, нужно вдохновение, нужно, чтобы посетила муза? – спросил Сухотин.
– Да, нужно, чтобы была такая потребность писать, чтобы от нее нельзя было отделаться, как от кашля…
С утренней прогулки вернулся вместе с норвежским журналистом, бывшим русским подданным, Левиным.
– Вот друг Бьёрнсона! – представил он его.
И тут же с оживлением рассказал о маленьком эпизоде, случившемся с ним на прогулке. Он захотел что-то записать, развернул свою складную трость-стул и уселся.
В это время подрались около него собаки и одну чуть не загрызли. Он прикрикнул на них, собаки разбежались, а вырученный им черный кобель Жулик из благодарности бросился к нему и вскочил на него обеими лапами. И не успел Л.Н. опомниться, как «чебурах вверх ногами, прямо в снег!».
Поговорив с Левиным, он оставил его до вечера, а сам, как всегда, отправился работать. Зачем-то зашел он в нашу «канцелярию». А я как раз перед этим разговаривал с Самуилом Моисеевичем Белиньким (ремингтонистом, присланным в Телятинки Чертковым для услуг Толстому и посещающим ежедневно Ясную Поляну) о том, что как будто Л.Н. с некоторого времени стал писать гораздо разборчивее, чем раньше.
Когда вошел Толстой, Белинький стал просить его не стараться писать разборчивее.
– А разве вы заметили, что я разборчивее пишу? Как же, это нехорошо, что я всё пишу неразборчиво! Всё забываю: начну хорошо писать, а потом незаметно опять плохо…
– Это всё ваша экономия на бумагу, Лев Николаевич, – заметил стоявший тут же Сухотин, – всё вот так, так уписать, чтобы места меньше заняло!..
– Ну вот, теперь надо только экономию бросить, – засмеялся Л.Н., – и будет всё хорошо.
Это верно, что Л.Н., с его бережным отношением к произведениям человеческого труда, старается очень экономно тратить бумагу и использовать всякий клочок ее. Он, например, отрывает чистые, не записанные половинки от получаемых им писем и на них иногда пишет свои ответы или употребляет их для черновиков. Если не ошибаюсь, эта же черта – экономия на бумагу – свойственна была Дарвину.
Кроме норвежца, под вечер приезжал тульский адвокат Гольденблат с двумя детьми и беседовал с Л.Н. о судебных делах, которые интересовали последнего, и о проектируемом посещении Толстым одного из заключенных в тюрьме. После обеда Гольденблат уехал.
Вечером между Л.Н. и норвежским журналистом шла долгая и интересная беседа.
– У вас в Норвегии прямо рай! – говорил Л.Н. – Право, я поеду к вам. И знаете, хорошо, что у вас климат плохой, который мешает разным дармоедам наезжать к вам. Ведь у вас мало туристов, да? Вот только бы эти дармоеды к вам не ездили.
9
«Гневливо племя поэтов».