Страница 7 из 14
Все расходятся по отделениям, надевая куртки и пальто, потому что надо выходить на улицу, все отделения в разных корпусах, одноэтажных, некоторые, как родильное и гинекология в деревянном, инфекционное в боксированном постройки пятидесятых годов. Самое новое – это как раз хирургия, из силикатного кирпича, на шесть палат, две операционный большая и малая, рентгенкабинет, рентгенолога нет, но лаборант имеется, хотя в последнее время в дефиците плёнка.
Терапевтическое отделение тоже старинное, как и инфекционное. В центре больницы в окружении лечебных корпусов – административный, здесь же и кухня, о которой начмед говорит:
– Готовят наши повара так, что не захочешь в ресторан, даже сейчас, в тараканье время.
– Тараканье? – удивился я.
– Дак развелись «прусаки» как никогда раньше! Чего только не делали, пока не удаётся вывести. До 90-го года и в помине их в Новоспасском не было.
Мы пошли с ним по корпусам, он с удовольствием показывал мне свои «владения». Кроме непосредственно хирургического отделения я должен буду вести приём в поликлинике, как и все остальные доктора. Поликлиника стоит отдельно и работает до трёх часов с десяти. Хирург принимает два раза в неделю.
Мне нравится и эта допотопная больничка и простота ясность, с которой всё устроено здесь. И даже мои новые коллеги, принявшие меня со сдержанным интересом и приязнью. Медсёстры в хирургии, всего их четыре, в отделении одновременно две. Сегодня дежурили: – Валентина Васильевна, она же старшая, примерно пятидесяти лет с очками на кончике носа, критически оглядела меня:
– Из Москвы к нам? Что это в глушь такую занесло вас?
– Жене нравится в глуши, – не задумываясь, ответил я, легко, потому что это правда.
Она не поверила, конечно, но не сказала ничего вслух. Вторая, молодая медсестра мгновенно состроила мне глазки.
Пока мы переходили из корпуса в корпус, привезли пациента в открытым переломом руки, его уже готовят к операции, пока мы «мылись», анестезистка и операционная медсестра уже всё сделали без проволочек.
Николай Николаевич полностью доверил мне оперировать, а сам лишь ассистировал мне, очевидно, желая понаблюдать, что я за «фрукт», как он сам сказал мне после операции:
– Я думал, погнали вас как безрукого из Москвы, а вы… – сказал он, когда мы размывались, говорит и смотрит на меня не так как два часа назад. – Я не видел, чтобы кто-то так работал… чтобы такие руки… Алексей Кириллыч, вы там, в Москве… вы же кандидат, чего уехали, правда?
– Семейные обстоятельства, правда, никаких подводных камней, Николай Николаевич.
– Семейные… ну-ну… бывает… загулял с какой-нибудь сестричкой, а жена прознала, так? – он усмехнулся. – Дети-то есть?
– Сын, – кивнул я.
На том и оставили меня в покое, все удовлетворились такой легендой…
После работы я пошёл в Силантьево. Обедом меня накормили, как и всех в больничной столовой, действительно вкусно. Скудная, но здоровая и хорошо приготовленная еда только радует и желудок и повышает настроение, к тому же придаёт сил и лёгкости. Дорогу от Новоспасской больницы до Силантьева, незнакомую для меня, и из-за заносов оказавшейся дальней и трудной, я преодолел за полтора часа. Пришлось несколько раз спрашивать у редких встречных прохожих, к тому же я сбивался несколько раз, потом что тропинку занесло и если бы не просёлок, по которому через лес проехали несколько раз какие-то автомобили, я вообще сегодня дороги бы не нашёл.
Зато теперь я запомнил её со всеми подробностями, и повороты у раздвоенной сосны, и потом, у колодца-журавля, и развилку, где одна, левая дорога ведёт к Григорьеву, а другая к Силантьеву. Вот и дом, свет горит в окнах, уже сгустились в тёмно-серый ранние зимние сумерки, дым из трубы, у ворот машина отца, здесь был тупик, дальше этого дома дорога не шла, поэтому он оставлял её у ворот, не въезжая во двор. Но сегодня он явно недавно приехал – это по следам его машины я, оказывается, шёл последние двадцать минут. И саму машину едва припорошил снег и оставленную ею колею.
Шёл я быстро и к тому же намаялся с сугробами, поэтому не замёрз, но подходя к дому, с радостью смотрю на его золотые окна. Я постучал в незапертую дверь…
Капли крови на белом снегу,
Вы похожи на бусины,
Замерзаете разом.
Самую горячую кровь снег остужает вмиг,
Превращается капля в круглый камешек мёртвый…
Красная в белом,
Кровь на снегу не меняет цвет.
Красная в белом так страшно красива,
Застывшая навсегда,
Ты не жизнь теперь,
Ты уже смерть.
Кровь на снегу,
Страшная красота…
Но может ли быть страшною красота?
Страшно то, что пугает нас.
Смерти боимся мы все,
Поэтому так страшна кровь на снегу – Свидетельница смерти,
Вестница смерти.
Прикрой метелью, Боже,
все эти капли крови на снегу.
И пусть не будет новых впредь.
Нам никогда бы их не увидеть…
Глава 3. Как дорого стоит ложь…
Я никого не застал дома. Ни Лёли, ни Мити. Печь почти остыла, и я растопил её, дом разогрелся. Сколько их нет? Достаточно давно, если выстыл дом, Лёля бы не допустила такого холода. Меня не было три дня, невозможно было выбраться из Москвы из-за страшных заносов и пробок.
Я поехал наутро с Арбата, но вынужден был вернуться, даже не выехав за пределы Садового кольца. На другой день я вернулся уже с Ленинского проспекта, где простоял больше трёх часов, заносимый снегом, а потом появился автомобиль ППС и громкоговоритель объявил, что дорога закрыта из-за аварии и не откроется до утра. Было позволено пересечь двойную сплошную для разворота обратно в центр.
И только сегодня я доехал за пять часов. Дом был пуст, Лёлин телефон не отвечал все эти дни, связь вообще плохо работала, мне был только один ответ всё время: «телефон абонента выключен…» я нашёл её давно разрядившийся телефон здесь, в доме, на столе в большой комнате. Где они?
Я позвонил Сверху. Вот он ответил.
– Лёля у меня. И Митя тоже, конечно. Она просила передать, что уходит от тебя ко мне. Сказала, что… – дальше он говорит, будто читает по бумажке: – жить в деревне очень романтично, но не всю жизнь, не для того она поступала в институт и училась, чтобы из Москвы… ну, ты понял…Да, ещё… Она сделала аборт… – и добавил после паузы: – Сочувствую, Легостаев.
Я онемел и ничего не сумел сказать. В этом онемении и даже оцепенении и застал меня Алексей, вошедший в сени и заглядывающий в комнату, постучав в дверь:
– Что так тихо? Будто вымерло всё… Добрый вечер, – он смотрит на меня, улыбаясь, румяный с мороза, снимает за порогом и шапку и куртку, охнув, увидев, сколько снега на них, вышел в сени назад, чтобы стряхнуть…
Вымерло… то-то, что вымерло. А у меня дыхания нет, даже чтобы говорить…
– Ты как здесь… на чём? Поздно уже, как возвращаться будешь? – всё же спросил я, когда он снова вошёл уже раздетый и подошёл к печи, прижимая руки к её белёному боку, а я смог вдохнуть…
– Где все-то, спят, что ли? Здоровы? Рановато для сна вроде…
Я смотрю на него:
– Нет их.
– Где они? Случилось что? – ещё не чувствуя дурного, спросил Алёша.
Я смотрю на него и понимаю, что если бы он не пришёл, я… я умер бы. И будто это было уже: Алексей пришёл, а Лёля ушла…
– Мне кажется или у меня дежа-вю… Лёля ушла к Стерху.
– Как это может быть? – Лёля моргнул, опустив руки. – Вы же… ты сказал…
– Она избавилась от ребёнка и ушла к нему…
Алёша, бледнея, усмехнулся странно и покачал головой:
– Пап… этого не может быть. Что угодно, но… Бред собачий… Что случилось? Объясни нормально!
Я посмотрел на него:
– Нормально… Я считал, она от тебя никогда не уйдёт, потому что я знал… всегда знал и знаю, что она любит тебя…
– Не может этого быть… это стервец этот придумал, Стерх, Лёля избавилась от ребёнка?!.. Ты что, не знаешь Лёлю?! – воскликнул он.