Внезапно в дверь стучат

Мирон глубоко вдохнул и стал ждать.

– Смотри, – сказал толстяк, – пятьсот – это слишком. Отдай мне за четыреста. Даже за четыреста десять, а я обязуюсь взять шестьсот штук.

– Четыреста восемьдесят, – сказал Мирон, – четыреста восемьдесят. И только если ты согласишься взять тысячу.

– Пойми, – сказал толстяк, – рынок сейчас хреновый, рецессия же. Только вчера я в новостях видел, как люди из мусорников едят. Если будешь упираться, мне придется задорого продавать. Если я буду задорого продавать, никто не купит.

– Не волнуйся, – сказал ему Мирон, – на каждых троих, которые едят из мусорника, приходится один, который ездит на “мерседесе”.

Толстяка это рассмешило.

– Мне говорили, что ты жесткий, – ворчливо улыбнулся он.

– Да я как ты, – Мирон тоже улыбнулся, – просто пытаюсь выживать.

Толстяк вытер потную ладонь о рубашку и протянул ее Мирону.

– Четыреста шестьдесят, – сказал он. – Четыреста шестьдесят – и я беру тысячу штук. – А увидев, что Мирон застыл, добавил: – Четыреста шестьдесят, тысяча штук, и я у тебя в долгу. А кто, как не ты, Рувен, знает, что в нашем деле долг платежом красен.

Последняя фраза заставила Мирона пожать протянутую руку. Впервые в жизни кто-то оказался у него в долгу. Этот кто-то думает, что Мирона зовут Рувен, но пусть хоть так. А в конце завтрака, когда они поспорили, кто оплатит счет, Мирон, почувствовав, как маленькая горячая волна разливается у него в животе, успел опередить толстяка на десятую долю секунды и первым сунуть официанту в руку смятую купюру.

С тех пор это стало почти привычным. Мирон усаживался, делал заказ, напряженно ждал каждого нового посетителя кафе, и если этот посетитель начинал слоняться между столиков с растерянным видом, Мирон без тени сомнения махал ему рукой и приглашал сесть.

– Я не хочу таскаться с тобой по судам, – сказал ему один мужик с лысиной и густыми бровями.

– Я сам не хочу, – согласился Мирон. – Всегда лучше решить дело добром.

– Только заранее предупреждаю, что я не могу выходить в ночную смену, – заявила одна кудрявая баба с силиконовыми губами.

– Ты что2 хочешь, – скривился Мирон, – чтобы все выходили в ночь, а ты нет?

– Габи просил передать, что ему очень жаль, – сообщил парень с серьгой в ухе и гнилыми зубами.

– Если ему действительно жаль, – строго сказал Мирон, – пусть придет и скажет об этом сам, без посредников.

– По мейлу ты казался выше, – пожаловалась худая рыженькая девушка.

– По мейлу ты казалась менее придирчивой, – вернул подколку Мирон.

В конце концов все как-то устаканилось. С лысым он сумел достичь компромисса, и обошлось без суда. Силиконовая согласилась, чтобы раз в неделю ее сестра приходила смотреть за детьми, пока она будет работать в ночь. Гнилые зубы пообещали, что Габи позвонит, рыженькая согласилась, что они не очень-то во вкусе друг друга. Кто-то платил за Мирона, за кого-то платил Мирон, с рыженькой они разделили счет пополам. И все это было таким захватывающим и живым, что если выдавалось утро, когда никто не подсаживался к Мирону за столик, он слегка грустил. Слава богу, такое происходило не слишком часто.

Прошло почти два месяца с тех пор, как перед ним уселся потный толстяк, когда в кафе вошел этот, с рябым лицом. Несмотря на изрытую кожу и на то, что выглядел он годами десятью старше Мирона, это был красивый харизматичный мужчина. Первое, что он сказал, стоило ему сесть:

– Я был уверен, что ты не придешь.

– Мы же договорились, – сказал Мирон.

– Да, – грустно улыбнулся рябой, – но после того, как я на тебя так вызверился, я испугался, что ты струсишь.

– Ну вот я здесь, – почти вызывающе ухмыльнулся Мирон.

– Извини, что я кричал по телефону, – сказал рябой. – Прости. Я потерял контроль над собой. Но я каждое слово имел в виду, слышишь? Я прошу тебя перестать с ней встречаться.

– Но я ее люблю, – сказал Мирон полузадушенно.

– Иногда надо отказаться от того, что любишь, – отчеканил рябой и добавил: – Поверь тому, кто чуть постарше тебя, – иногда надо отказаться.

– Прости, – сказал Мирон, – но я не могу.

– Ты можешь, – рассердился рябой. – Ты можешь и откажешься. Никаких вариантов тут нет. Положим, мы оба ее любим, но по случайности я ей еще и муж, и я не дам тебе разрушить мою семью, слышишь?

Мирон покачал головой.

– Ты не знаешь, как моя жизнь выглядела весь последний год, – сказал он мужу. – Ад. Даже не ад, а просто одно большое затхлое ничто. Когда так долго живешь ничем, а потом появляется нечто, не можешь от него отказаться. Ты же понимаешь, правда? Я знаю, что ты понимаешь.

Муж закусил нижнюю губу, а потом сказал:

– Если ты встретишься с ней еще раз, я тебя убью. Я не шучу, ты знаешь.

– Убей, – пожал плечами Мирон, – меня это не пугает. В конце концов мы все умрем.

Муж поднялся над столом и всадил кулак Мирону в лицо. Первый раз в жизни Мирона ударили с такой силой, и он ощутил, как острая, горячая боль разлилась от середины лица в стороны. Через секунду он понял, что лежит на полу, а муж стоит над ним.

– Я увезу ее отсюда! – закричал муж и стал пинать Мирона в ребра и в живот. – Я увезу ее отсюда в другую страну, и ты не узнаешь куда. Ты ее больше не увидишь, понял? Дерьма кусок.

Двое официантов навалились на мужа и кое-как сумели оттащить его от Мирона. Кто-то крикнул бармену, чтобы тот вызвал полицию. Все еще касаясь щекой прохладного пола, Мирон увидел, как муж выбегает из кафе. Официант склонился над ним и спросил, в порядке ли он, и Мирон попытался ответить.

– Вы хотите, чтобы я вызвал скорую? – спросил официант.

Мирон прошептал, что нет.

– Вы уверены? – настаивал официант. – У вас носом идет кровь.

Мирон медленно кивнул и закрыл глаза. Он изо всех сил пытался представить себе эту женщину, которую больше никогда не увидит. Он пытался и почти сумел. Все его тело болело. Он чувствовал себя живым.

Команда

Мой сын хочет, чтобы я ее убил. Он еще маленький, ну и не вполне понимает, как это сказать, но я отлично улавливаю, чего ему надо.

– Хочу, чтобы папа ее сильно побил, – говорит он.

– Чтоб аж заплакала? – спрашиваю я.

– Не, – он качает головой, – еще сильнее.

Он не жестокий мальчик, мой сын, ему уже почти четыре с половиной, и я не помню, чтобы он хоть раз в жизни попросил меня кого-нибудь побить. И еще он зазря ничего не попросит – хоть фруктовый лед, хоть рюкзак с “Трансформерами”. Он просит, только если ему вот прямо надо. Только если вот реально заслужил. Весь в папу. И уж позвольте сказать, совсем не в маму. Когда она возвращалась домой со слезами на глазах и очередной байкой про кого-нибудь, кто обозвал ее на дороге или недодал ей сдачи, я ее просил пересказать все раза три-четыре, расспрашивал, до самых подробностей дознавался. И в девяноста процентах случаев выяснялось, что вообще-то она сама виновата. Что тип этот на дороге за дело ее обозвал, а тот со сдачей просто насчитал ей НДС. Но Роишка мой – он не такой. И если он просит папу побить сильнее, чем “чтобы плакала”, я знаю, что это неспроста.

– Что она тебе сделала? – спрашиваю. – Побила?

– Нет, – говорит. – Но когда мама и Амирам уходят, а она приходит со мной сидеть, она закрывает дверь на ключ и оставляет меня в темноте. И не открывает, даже когда я плачу и обещаю быть хорошим мальчиком.

Я обнимаю его крепко-крепко.

– Не волнуйся, – говорю, – папа так сделает, что бабушка больше не будет.

– Ты ее еще сильней побьешь? – спрашивает Роишка сквозь слезы.

Сердце разрывается видеть, как плачет твой ребенок. А когда ты в разводе, то вообще. Не могу объяснить почему. Мне так хочется сказать ему “да”, но я ничего не говорю. Я осторожный. Потому что нет ничего хуже, чем пообещать что-нибудь ребенку и не сделать. Это же на всю жизнь шрам. Так что я сразу меняю тему. Говорю ему:

– Хочешь, пойдем на стоянку папиной работы, и я тебя посажу на колени, и будем водить машину, как команда?