Смерть в душе

Внутри было темно и почти прохладно; шторы были опущены, лампы зажжены.

Гомес был рад искусственному свету. Дальний зал, погруженный в тень и тишину, служил рестораном. В баре сидел высокий крепыш: волосы подстрижены ежиком, неподвижные глаза под пенсне; время от времени его голова падала вперед, но он сразу же с большим достоинством ее выпрямлял. Гомес сел на табурет за стойкой бара. Он немного знал бармена.

– Двойной скотч, – сказал он по-французски. – Нет ли у вас сегодняшней газеты?

Бармен вынул из ящика «Нью-Йорк таймс» и дал ему. Это был молодой блондин, грустный и аккуратный; его можно было принять за уроженца Лилля, если бы не его бургундский акцент. Гомес сделал вид, что просмотрел «Таймс», и вдруг поднял голову. Бармен устало смотрел на него.

– Новости не ахти, а? – сказал Гомес.

Бармен покачал головой.

– Париж взят, – сказал Гомес.

Бармен издал грустный вздох, наполнил маленький стакан виски и вылил его содержимое в большой стакан; он сделал это еще раз и подтолкнул большой стакан Гомесу. На секунду американец в пенсне обратил на них остекленевшие глаза, потом голова его вяло наклонилась, словно он с ними поздоровался.

– С содовой?

– Да.

Гомес, не падая духом, продолжал:

– Думаю, Франция пропала.

Бармен, не отвечая, вздохнул, и Гомес с жестокой радостью подумал, что тот был до того несчастен, что не мог говорить. Но он почти нежно настаивал:

– Вы так не думаете?

Бармен наливал газированную воду в стакан Гомеса. Гомес не спускал глаз с этого лунообразного и плаксивого лица. Самое время сказать изменившимся голосом: «А что вы сделали для Испании? Что ж, теперь ваша очередь лезть в пекло!» Бармен поднял глаза и палец; он вдруг заговорил грубым, медленным и спокойным голосом, немного в нос, с сильным бургундским акцентом:

– За все приходится платить.

Гомес ухмыльнулся:

– Да, за все приходится платить.

Бармен провел пальцем в воздухе над головой Гомеса: комета, объявляющая о конце света. Но вид у него был вовсе не несчастный.

– Франция, – изрек он, – узнает, чего стоит бросать в беде своих естественных союзников.

«Что это?» – удивленно подумал Гомес. То заносчивое и злое торжество, которое он рассчитывал изобразить на своем лице, он прочел в глазах бармена.

Чтобы его прощупать, он осторожно начал:

– Когда Чехословакия…

Бармен пожал плечами и перебил его.

– Чехословакия! – с презрением сказал он.

– Так что? – продолжал Гомес. – Вы же ее бросили!

Бармен улыбался.

– Месье, – сказал он, – в царствование Людовика XV Франция уже совершила все свои ошибки.

– А! – сообразил Гомес. – Вы канадец?

– Я из Монреаля, – ответил бармен.

– Так надо было и сказать.

Гомес положил газету на стойку. Через некоторое время он спросил:

– К вам никогда не заходят французы?

Бармен показал пальцем куда-то за спину Гомеса. Гомес обернулся: за столом, накрытым белой скатертью, перед газетой о чем-то задумался какой-то старик. Настоящий француз: осевшее, изборожденное, изрытое лицо, блестящие и жесткие глаза и седые усы. Рядом с красивыми американскими щеками мужчины в пенсне его щеки казались скроенными из более жалкого материала. Настоящий француз, с настоящим отчаянием в сердце.

– Смотри-ка! – удивился Гомес. – Я его не заметил.

– Этот месье из Роанна, – сказал бармен. – Это наш клиент.

Гомес залпом выпил виски и спрыгнул на пол. «Что вы сделали для Испании?» Старик безо всякого удивления смотрел на подходящего Гомеса. Гомес остановился у стола и с жадностью рассматривал это старое лицо.

– Вы француз?

– Да, – ответил старик.

– Я вас угощаю, – сказал Гомес.

– Спасибо. Не тот день.

Жестокость заставила забиться сердце Гомеса.

– Из-за этого? – спросил он, кладя палец на заголовок в газете.

– Из-за этого.

– Именно из-за этого я вас и угощаю, – сказал Гомес. – Я прожил десять лет во Франции, моя жена и сын еще там. Виски?

– Тогда без содовой.

– Один скотч без содовой и один с содовой, – заказал Гомес.

Они замолчали. Американец в пенсне повернулся на табурете и молча смотрел на них.

Вдруг старик спросил:

– Надеюсь, вы не итальянец?

Гомес улыбнулся:

– Нет, я не итальянец.

– Все итальянцы сволочи, – сказал старик.

«А французы?» – подумал Гомес. Он продолжал вкрадчивым голосом:

– У вас там кто-нибудь есть?

– В Париже – нет. У меня племянники в Мулене.

Он внимательно посмотрел на Гомеса:

– Я вижу, вы здесь недавно.

– А вы?

– Я здесь поселился в девяносто седьмом году. Уже давно.

Он добавил:

– Я их не люблю.

– Почему же вы здесь?

Старик пожал плечами:

– Я делаю деньги.

– Вы коммерсант?

– Парикмахер. Мое заведение в двух кварталах отсюда. Раз в три года я проводил два месяца во Франции. В этом году должен был туда поехать, а теперь – вот тебе на.

– Вот тебе на, – повторил Гомес.

– Сегодня с утра, – продолжал старик, – в мою парикмахерскую пришло сорок человек. Бывают такие дни. И им нужно все: бритье, стрижка, шампунь, электрический массаж. И вы, может быть, думаете, что они со мной говорили о моей стране? Дудки! Читали газеты, не говоря ни слова, а я видел заголовки, пока брил. Среди них были клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят, но даже они ничего не сказали. Если я их не порезал, значит, им повезло: у меня руки дрожали. В конце концов я оставил работу и пришел сюда.

– Им плевать, – сказал Гомес.

– Не то чтобы им плевать, но они не способны найти человеческие слова. Вообще-то они о Париже слыхали. А помалкивают именно потому, что это их затронуло. Они такие.

Гомес вспомнил толпу на Седьмой авеню.

– Вы считаете, – спросил он, – что все эти люди на улице думают о Париже?

– В каком-то смысле да. Но знаете ли, они думают иначе, чем мы. Для американца думать о чем-нибудь, что его раздражает, значит напрочь изгнать такие мысли.

Бармен принес стаканы. Старик поднял свой.

– Что ж, – сказал он, – за ваше здоровье.

– За ваше здоровье, – ответил Гомес.

Старик грустно улыбнулся:

– Не очень-то знаешь, чего себе пожелать, да?

После короткого размышления он продолжил:

– Да, я пью за Францию. Все-таки за Францию.

Гомес не хотел пить за Францию.

– За вступление в войну Соединенных Штатов.

Старик коротко усмехнулся:

– Вы дождетесь этого после дождичка в четверг.

Гомес выпил и повернулся к бармену:

– То же самое.

Ему нужно было пить. Только что он считал себя единственным, кого волновала Франция, падение Парижа было его делом: одновременно несчастье для Испании и справедливое наказание для французов. Теперь же он чувствовал, что эта новость бродила по бару, что она вращалась кругами неопределенной абстрактной формы в душах шести миллионов. Это было почти невыносимо: его личная связь с Парижем оборвана, он был всего лишь недавно прибывшим эмигрантом, пронзенным, как множество других, одним общим кошмаром.

– Не знаю, – сказал старик, – поймете ли вы меня, но я живу здесь уже более сорока лет, и только с сегодняшнего утра я чувствую себя действительно иностранцем. Я не строю иллюзий, поверьте. Но я все же думал, что найдется хоть один человек, который протянет мне руку или скажет нужное слово.

Его губы задрожали, он повторил:

– Клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят.

«Это француз, – подумал Гомес. – Один из тех, кто называл нас Frente crapular»[7]. Но радость не появлялась. «Он слишком стар», – решил Гомес. Старик смотрел в пустоту, он сказал, сам не веря себе до конца:

– Но может, это из деликатности…

– Гм! – хмыкнул Гомес.

– Может быть. У них все может быть.

Тем же тоном он продолжил:

– В Роанне у меня был дом. Я рассчитывал туда вернуться. Теперь, наверное, придется подыхать здесь: на все по-другому смотришь.

7

Пьяная (развратная) рожа (исп.), исковерканное «народный фронт» (фр.).