Маятник Судьбы

Ни один из троих, изображенных на полотнах, не подходил под это описание. Первый был портрет худого, изможденного человека, завернутого в бесформенное рубище. У него были глубоко запавшие глаза, обведенные темными кругами, – но в них горел лихорадочный огонь подвижничества.

– Это… – произнес Чис-Гирей. Он назвал героя по имени, но я избавлю читателя от длинных и языколомных асгардских прозвищ. – Он посвятил свою жизнь великой борьбе. Он бросил вызов кровавому хищному цветку, который назвали Роза мучительной смерти. В конце концов отважный герой одолел подлую тварь, но победа стоила ему жизни.

Голос Чис-Гирея сломался, как стебель травы. Он добавил почти что будничным тоном:

– Правда, впоследствии выяснилось, что на самом деле он растоптал розовый куст, который рос в городском саду. Но это, разумеется, никак не умаляет его подвига.

Франсуаз, которая почувствовала было себя в родной стихии, услышав сагу о великом воителе, в изумлении взглянула на меня.

– Какой же это герой, – сказала она вполголоса, чтобы не слышал Марат. – Ему же место в психушке.

– Там он и умер, – пояснил я.

Чис-Гирей не услышал этого святотатства. Он уже перешел к другому портрету.

В отличие от двух других картин, здесь художник не поскупился на задний план, выписав его в мельчайших деталях. Здесь было много всего – в основном битого: полки и стекла, столики и бюсты, и повсюду разбросаны книги.

В центре этого разгрома лежал человек, толстый и аккуратный, и было неясно, жив он или нет.

– А что сделал этот герой? – спросила Франсуаз.

Марат набрал полную грудь воздуха и стал похож на тетерева, готового токовать, или на гуся, нафаршированного яблоками.

– О, он совершил великий подвиг! Он восстал против всего, что свято для асгардского народа. Против нашей истории, против нашей культуры. Этот человек разрушил Великий музей Асгарда и был похоронен под его обломками.

Франсуаз раскрыла рот, потом закрыла.

– Разумеется, – быстро добавил Марат, – потом он вернул все, как было.

С этими словами Чис-Гирей перешел к следующему портрету. Франсуаз хотела о чем-то его спросить, но промолчала – наверное, поняла, что спрашивать не о чем.

Третья и последняя картина тоже отличалась от остальных. Задним фоном для нее служила степь – бескрайняя, серая и донельзя унылая, похожая скорее на болото, чем на равнину.

Однако даже она не выглядела столь безрадостной, как человек, изображенный на портрете. Был он весь какой-то сморщенный, скукоженный, черты лица заострились, а в глазах застыли два чувства – страдание и смирение.

В левой руке он держал измятое ведро, наполненное чем-то бурым, в правой лопату.

Он стоял там настолько жалкий и настолько беспомощный, что мог бы вызывать гадливое отвращение. Однако общее впечатление от портрета было совершенно иным. Я не в силах сказать, что именно в облике этого человека производило такое действие, однако первое, что вы чувствовали при взгляде на портрет, было желание влезть туда, желательно держа в руках что-нибудь поувесистей, встать рядом с незнакомцем и до победного конца защищать то, что дорого и ему, и вам.

Будучи благородным эльфом, я постарался быстрее прогнать это чувство. Готовность помогать ближним – один из самых презираемых нами пороков.

– А это кто? – спросила Франсуаз, решив, видимо, не выходить из роли заинтересованной слушательницы.

– Он сажал картофель, – ответил Чис-Гирей.

Франсуаз радостно улыбнулась. Наконец-то ей удается поддерживать светскую беседу.

– И чем он знаменит? – спросила она. На мгновение Марат обомлел, а затем голос его прогремел, словно речь прокурора:

– Он сажал картофель. Разве этого мало?! – С этими словами поэт развернулся и бросился вон из комнаты, бормоча: – Чертовы демоны! Да что они смыслят в великой культуре Асгарда?!

9

Я затормозил.

– Дальше придется идти пешком, – пояснил я, – Нам стало известно, что этим утром в Город эльфов приехал уже четвертый из наиболее известных вампиров

– Беда, – задумчиво проговорил Марат, и было неясно, имеет ли он в виду нашествие вампиров или же размокшую грязь, которая не замедлила обрызгать его высокие, сшитые на заказ сапоги.

– Отнюдь, – отозвалась Франсуаз, раздвигая высокие кусты. – Как вы сказали? Беда? Вот если мы позволим им уехать, тогда действительно будет беда.

– Сейчас нам придется нарушить границы частного владения, – сказал я, останавливаясь перед проволочным забором и доставая кусачки. – Не боитесь нарушать законы, господин Чис-Гирей?

– Мне неведом страх, – скромно ответил поэт.

Я ожидал, что он тут же залихватски подкрутит усы, но он делать этого не стал, разрушив тем самым еще одно стереотипное представление о нормальном поведении асгардцев за границей.

– Сколько всего таких колец? – спросила Франсуаз, пролезая в отверстие.

– Это закрытая информация, – ответил Чис-Гирей.

Он не стал левитировать через стену, а я счел неудобным спросить отчего.

– То есть вы не знаете, – хмыкнула Франсуаз. – Этого следовало ожидать.

– Владеки хранили свою тайну века, – пояснил я, отряхивая руки. – Нам направо. Но Тадеуш оказался слишком болтливым – свежая кровь быстро развяжет ему язык. Мы не знаем, сколько он успел поведать своим собратьям.

– Поэтому, если хотя бы один из перстней окажется в руках темных вампиров, – Франсуаз встала на колени и принялась разгребать траву, – то их популяцию уже не удастся сдерживать.

– А это может произойти и сегодня, и через сто лет, и через пятьсот, – подтвердил я, предоставляя девушке самой играть роль бульдозера. – Это слишком большой риск, господин Марат.

– Они даже не будут больше бояться солнечного света? – осведомился поэт, рассматривая обнажившуюся могильную плиту.

Надпись, выгравированная на камне, гласила: «Сэр Льювеллин». Далее следовала информация о нем, которая не интересовала никого ни при жизни достойного сэра Льювеллина, ни тем более после.

– Вампиры не боятся солнца, – фыркнула Френки. Крышка гроба раскрылась, и престарелый джентльмен, подслеповато озираясь, сел в своей могиле.

– Вы хоть знаете, который час? – осведомился вампир. – А это еще кто с вами?

– Я – Марат Чис-Гирей. – Поэт церемонно поклонился, не подходя, однако, слишком близко к открытой могиле. – Мне сказали, что вы можете рассказать кое-что о вампирах.

– Рассказать? – Сэр Льювеллин сердито нахмурил брови. – Я, молодой человек, вам не нянька и не гувернер, чтобы рассказывать очевидные вещи.

– Простите его, – вмешался я. – Он иностранец.

– Тогда понятно, – вздохнул сэр Льювеллин. – Сейчас уже не разберешь – то ли человек говорит с акцентом, то ли это новомодный жаргон.

Марат открыл рот, намереваясь заявить, что он говорит без всякого акцента, но я мягко удержал его.

– Сэр Льювеллин, – произнес я, – мы бы хотели, чтобы вы открыли для нас врата в преисподнюю.

Марат взглянул на меня, ясно давая понять, что он-то этого никак не хочет.

– Так бы сразу и сказали, – проворчал старик. Он взмахнул рукой, и мы провалились в бездну.

10

Преисподняя, вне времени

Багряные реки лавы были испещрены ярко-оранжевыми прожилками огня. Стены пульсировали, словно живые, и, приблизившись к ним, можно было услышать стук бьющихся человеческих сердец.

Маленькое крылатое существо летело нам навстречу. Оно отчаянно било крыльями, словно боялось вот-вот упасть. Приблизившись, тварь распахнула рот, и стало ясно, что изнутри она полностью состоит из зубов.

Существо уселось на плечо Франсуаз, перебирая для устойчивости лапками, его длинный хвост, изгибаясь, елозил по обнаженной спине девушки.

– Похоже, вашей спутнице здесь нравится, – заметил Марат, пропуская Франсуаз вперед.

Рваное отверстие в стене расширялось, растягивая пронизанную кровеносными сосудами кожу, и суживалось вновь.