Лагерь

4

Дебаты о том, что будем готовить к празднику, продолжались весь учебный день. Предложений поступила масса. Кто-то выступал за театральную постановку о штурме Правительства в первый день Революции, кто-то за зажигательный развеселый масштабный танец в военной форме. Но выбрали мой вариант с хором. Детский хор всегда завораживает и вселяет в людей самые возвышенные чувства. А если еще поработать над костюмами и добавить элемент шоу, то наше выступление вообще обязано стать гвоздем программы.

После школы я поспешила домой похвастаться маме о том, что именно мою идею одобрила Людмила Петровна. На кухне сидел папа с отцом Дани.

– Здравствуйте, дядя Никита! – звонко прокричала я.

Папа с дядей Никитой подняли на меня свои мутные глаза. Оба были сильно пьяны. Это беда всех мужчин нашей страны. Мама говорит, что алкоголь – единственное противоядие от повального сумасшествия среди мужского населения на почве ужасов войны. Думаю, она права. Папа и так за эти пять лет сильно осунулся и исхудал, лицо приобрело нездоровый красноватый оттенок. Дядя Никита, до сих пор трудно переживающий потерю жены, стал выглядеть еще хуже. На фотографии пятилетней давности, что висела в зале, было не узнать нынешних друзей и предводителей Революции, что сейчас пьянствовали вдали от линии фронта. Беседа между лучшими друзьями шла как раз об одиночестве дяди Никиты.

– У Даника должна быть мама. Ты бравый военный, символ Революции. У тебя отбоя не будет, – тяжело ворочая языком, рассуждал мой отец.

– Я понимаю, – дядя Никита обнял и папу за плечи и подтянул к себе, – но куда девать то, что внутри? – он сжал руку и ударил себя кулаком в грудь.

– Чувства. Чувства, сука! – папа со всей силы грохнул кулаком по столу, и водка из стакана расплескалась на скатерть. Он пристально взглянул на меня. Я ненавидела этот туман, который так часто последнее время оседал в папиных впалых глазницах.

– Закопай их, – грозно проговорил он. Меня почему-то передернуло, словно это относилось и к его чувствам ко мне.

– Закопать? – дядя Никита повернулся вплотную к папе, и они, упершись лбами, некоторое время смотрели друг на друга.

– Да, закопай глубоко. И жди, пока чувства перегниют.

– И превратятся в удобрения.

– Точно, – папа весело расхохотался.

В этот момент дверь в кухню открыла мамочка, сосредоточенная и сердитая. Она подошла с тряпкой к столу и старательно убрала разлитую водку, хлебные крошки и пустую банку с сардинами.

– Карин, как считаешь? – спросил папа, повернувшись к ней.

Мама явно злилась, но старалась этого не показывать. Подобные посиделки стали распространенным явлениям на нашей кухне. Изрядно захмелевшие лучшие друзья не замечали маминой сердитости.

– Мальчики, по-моему, вам хватит, – сказала она и выхватила бутылку из рук папы.

Папа взглянул на своего друга, пожал плечами, показывая, что, мол, слово хозяйки в доме закон, и произнес:

– Давай я тебя с Людкой познакомлю.

Мамочка, пряча бутылку в холодильник, на мгновение застыла – любые разговоры о нашей одинокой учительнице сильно ее раздражали.

– Так мы вроде знакомы.

– Видел один раз ее в школе. Разве это знакомство? Давайте поужинаем вчетвером. Что думаешь, Карин?

Мама посмотрела сначала на папу, потом на понурое лицо дяди Никиты, которому от выпитого трудно уже было даже сидеть.

– Пусть тогда и дети будут, – произнесла она и выскочила из кухни.

– Пригласишь на эти выходные Людмилу Петровну, Юля?

– Хорошо, – коротко ответила я и, словно подражая маме, возмущенная поведением папочки, пошла к себе в комнату.

Я разобрала школьную сумку. Уроков на завтра не задали, поэтому я легла на кровать и уставилась в стенку. Серые обои с выцветшими на них темно-синими розами, письменный стол с двумя полками, небольшой платяной шкаф для вещей и металлическая кровать на упругих пружинах – это вся моя комната. Хотя нет. Еще в углу на полу ютился небольшой аквариум с земноводной черепахой Фросей. Не об этом, конечно, мечтает девочка-подросток, но в наше время все может быть намного хуже. Многие военачальники живут гораздо богаче, но они нечисты на руку. Наш папа такого себе не позволит.

Дверь в мою комнату приоткрылась, и в проеме показалось крохотное лицо со вздернутым носом и смешными большими ушами. Брат вопросительно взглянул на меня своими ясными глазами, ожидая разрешения войти.

– Заходи, Слава, – сказала я, переворачиваясь на другой бок.

Всегда стеснительный брат на цыпочках приблизился к кровати и вложил свою руку мне в ладонь. Славик в свои четыре с небольшим года почти не разговаривал и боялся всего, чего только можно было бояться. Врач говорил, что такое случается после серьезного детского потрясения. Видимо, весь мир, куда он попал, стал для него потрясением.

Через стенку послышались тяжелые шаги мамы, затеявшей незапланированную уборку. С ней такое происходило. Знаете, когда кто-то из семьи бездельничал (а пьянство можно отнести именно к этому), мама задумывала уборку, чтобы потом при предъявлении претензий с еще большей грозностью заявить, что я, вот, спину не разгибаю, а ты баклуши бьешь.

То ли от жалобного взгляда брата, то ли от поведения папы и мамы или, вероятнее, от всего вместе в груди больно кольнуло, и я почувствовала себя совсем одинокой. На мгновение показалось, что мы со Славиком сироты и ночуем в заброшенном доме на окраине города. Я пододвинулась в сторону, дав брату лечь рядом. Он стал расстегивать пуговицы на своей рубашке, думая, что уже пора ложиться спать и сестра разрешила ему переночевать у нее в комнате.

– Нет, Слава. Еще рано, – сказала я, улыбаясь и застегивая рубашку обратно.

Вдруг послышался протяжный громогласный рев мотора. Глаза брата округлились, и он стал крутиться по сторонам. Из его маленькой груди вырвался душераздирающий вопль, который почти полностью перекрывался оглушительным рокотом. Я резко обхватила руками голову напуганного Славика, прижала ее как можно сильнее к груди и закрыла его уши руками, всеми силами пытаясь как можно скорее прекратить для него этот пронзительный гул. Вражеский самолет пролетел низко над самым городом. Но взрывов никаких не последовало. Это был плохой знак. Мои нехорошие предчувствия вскоре подтвердились.

– Листовки! Листовки! – послышался крик во дворе, и я тотчас побежала в прихожую.

В дом ворвался перепуганный Даник со взъерошенными волосами и небрежно накинутой курткой. Дрожащими пальцами он сжимал стопку бумажек.

– Кто?! – вскрикнула я и хотела взять у него стопку, но руки Даню словно не слушались. Передавая мне пачку, он неуклюже растопырил пальцы, и листы разлетелись по полу.

Даник стоял в дверях, не шелохнувшись, и пытался отдышаться, пока я подбирала листовки у его ног. Вбежала моя мама, затем с грохотом в прихожую ввалились папа с дядей Никитой.

– Кто?! – грозно спросил на этот раз папа, хмель в голосе которого уже не слышался.

Даник, охваченный леденящим душу ужасом, с каменным лицом стоял в проходе и не мог произнести ни звука. Я собрала все листовки, поднялась и зачитала:

– Старший лейтенант Ерохин В.А., рядовой Галиулин В.В. и рядовой Симонов Л.А., – в горле застрял увесистый ком. Сразу три человека.

– Когда? – спросила мама, еле сдерживая надвигающиеся слезы.

– Завтра в 19.00, Центральная площадь, – ответила я.

– Они снова взялись за старое, – проговорил дядя Никита, тихо добавив: – Мы пойдем.

Взяв под руку еще не пришедшего в себя Даню, он вывел его на улицу. На побледневшем лице мамы проступила первая слеза. Папа, зажмурив глаза, запрокинул голову к потолку и стал бормотать что-то невнятное. В прихожую вбежал Слава, испуг которого прошел вместе с отлетом бомбардировщика. Выхватив у меня пачку, брат убежал с новыми листками для рисования к себе в детскую.

Практика публичной казни военнопленных существовала в Державе с первых дней войны. Но не казнь где-то в столице Державы на глазах у местных жителей. Нет, все гораздо чудовищнее. Зачем пугать собственное население? Надо вызвать ужас у врага. Казнь проходила в столице нашей Басарской Республики на Центральной площади. Спросите, как Держава попадает на главную площадь страны? Ответ, мне кажется, очевиден. По воздуху. Военнопленных сбрасывают с бомбардировщика точно на вымощенную плиткой площадь. Но все не так просто. Их предварительно обвязывают взрывчаткой и взрывают, пока те не столкнутся с землей. Ошметки людей дождем из крови и градом из костей, хрящей и внутренних органов проливаются на Центральную площадь города. И предварительно вся страна посредством листовок узнает, когда это произойдет. Вот где действительно запрятана вся безжалостность державного режима. Ведь они могли просто неожиданно для всех вышвырнуть за борт пленника и улететь к себе на базу. Но им этого недостаточно. Они предупреждают каждого, что в такой-то день, в такое-то время ожидаются осадки в виде мелко разорванной человечины. И ты с этим знанием живешь. Кто-то закрывается дома, зашторивает окна, прячет детей и не выходит на улицу, пока последние человеческие останки не будут убраны. Кто-то выбирает укромную обзорную площадку и с непонятными мне чувствами впитывает всю жестокую картину. В первый год войны по инициативе одного (простите меня, по-другому не могу выразиться) полоумного чиновника был выпущен указ, по которому «в целях поднятия всеобщей ненависти к Державе» к площади во время казни стягивали, как стадо баранов, простой народ. В истерике, всхлипах и обмороках толпа ужасалась увиденной жестокости. Слава Богу, вскоре эту дикость запретили. Отдельно остановлюсь на том, что все знали, кого именно разорвет в клочья над плиткой нашего города. И родственники, и просто знакомые. Мне кажется, это самая большая пытка для близких и самая большая «находка» для карателей Державы. Вы думаете, подобное варварство вызовет ненависть у родственников к Державе? Скорее всего, вы правы, только с одним большим «но». Держава далеко. Ее не видно. А ненависть любит, чтобы ее объект можно было потрогать. Помните, в чем суть всех детских споров после драки? Правильно. Кто первый начал? И приходит на ум одно: начали первые мы – жители Басарской Республики. А дальше мысли идут по одной истоптанной тропинке: «Подождите, я не начинал. Я вообще не знал, что будет Революция, пока не посмотрел новости. Я хотел перемен, но не такой ценой. Виновата та группка людей в камуфляжах, что устроила весь беспредел и которая сейчас у власти. Именно она забрала у меня сына». И вот недавние тихие сторонники Революции начинают ненавидеть ее лидеров. Моего папу хотели убить дважды. Такие изменения происходят, конечно, не со всеми, но с пугающим постоянством. Смотреть на казнь многие родственники и близкие отказываются. Кому понравится, когда твоя родная плоть и кровь превращается в месиво? Кто-то приходит. Начинают смотреть стоя, а заканчивают лежа на грязной земле, беззвучно рыдая и захлебываясь настигнутыми страданиями в окружении толпы сочувствующих. Последний год прошел без казней. Целый год. А завтра разлетятся на куски сразу трое. Такого еще не было.