Лагерь

– Молельню собираются восстанавливать, – произнес Даник своим звонким тяжелым голосом.

– Папа говорил, что в правительстве, – я указала на трехэтажное единственное отреставрированное здание, будто Даня не знал, как оно выглядит, – до сих пор не могут определиться, поддерживать институт веры или нет. Как думаешь?

Даник перепрыгнул глубокую лужу в расщелине асфальта и галантно подал руку.

– Полагаю, – он всегда о подобных вещах говорил серьезно и до одурения деловито, будто сам принимал такие решения, хотя по сути просто копировал жесты, мимику и мысли своего отца, – полагаю, что неподдержка веры может стать одной из ужасных, если не сказать фатальных ошибок Республики.

Я улыбнулась. Я обожала, когда он умничал. В такие моменты воображение непроизвольно рисовало картинку будущего, где Даня заседает в правительстве, а я – первая леди с высокой прической и в роскошном платье с кружевными вставками.

– Ты посмотри вокруг, – не унимался Даня и ткнул пальцем на бывшее здание суда, от которого остались лишь боковые стены, а внутри – только хлам из бетонной крошки, битого стекла и извилистых копий арматуры, – во что им верить, когда нас пять лет грабят, расстреливают и бомбят?

– В победу Революции, – осторожно выговорила я напрашивающийся ответ.

Даня замолчал, а лицо его вмиг стало тусклым. Вскоре мы вышли к парку.

– Безусловно! – внезапно вскрикнул он. – Но мы видим, что бой затянулся, и Революция становится чем-то недосягаемым.

– Ты сомневаешься в завоевании нами независимости?

– Нет. Что ты? Конечно. Но институт веры станет для народа гораздо более надежной опорой. Тем более когда пачками гибнут наши люди, без веры никак нельзя.

– А мне кажется, что если правительство начнет политику уничтожения веры, то это будет самый обычный геноцид. Геноцид свободы. Глупо получается: столько боролись за свободу, но, получив ее, начали сужать ее рамки.

Даник вновь нахмурился. Ему не нравилось, что какая-то девчонка строит более изящные и интересные мысли, нежели он. Меня это ужасно веселило, хотя и стало жалко этого большого сильного парня с лицом обиженного ребенка.

– У меня сумка тяжелая. Поможешь?

– Да, конечно, – он выхватил у меня рюкзак и важно расправил плечи.

Мне стало еще веселее. Впервые захотелось обнять такого ранимого и наивного моего Даника.

Остальной путь мы прошли молча, каждый в своих мыслях. Мы забежали в класс как всегда с опозданием. Наша Люда в белой кофточке, подчеркивающей ее узкую талию, и черной прямой юбке до колена стояла у учительского стола и что-то рассказывала. Лицо и ладони были у нее неестественно бледными – болезнь еще не отступила. Но она не могла больше терпеть разлуку с нами.

Давайте я расскажу вам о нашей учительнице. Она милая. Знаете, есть такие женщины, про которых не скажешь, что они писаные красавицы, но они притягивают к себе мужчин похлеще любой королевы красоты. У всех таких милых женщин есть пара схожих черт: маленькое кукольное личико, кроткий, но заигрывающий взгляд, неувядающий оптимизм и изысканные манеры. Вот наша Люда именно такая. У нее тяжелая судьба (хотя кто может похвастаться в наше время ее легкостью?). Ее мужа, командира роты, убило еще при штурме Дома Правительства. Сын умер от тифа в первые самые трудные месяцы войны. Людмила Петровна была сиротой и в разгар ожесточенных боев осталась совсем одна. Знаете, каково это, остаться одной, когда все твои соседи думают только о себе, о собственной жизни? Вообще во время войны все человеческие качества проявляются гораздо отчетливее, чем при повседневной жизни. Лакмусовая бумажка. Самая жестокая и беспристрастная лакмусовая бумажка. Так вот, Людмила Петровна, оставшись наедине с собой, не имея средств к существованию, пожелала пойти на фронт. Она обратилась к моему папочке (ходят слухи, что они с папой встречались, пока он не познакомился с моей мамой). Он решительно ей отказал в участии в боях, хотя она настаивала именно на этом. Папа предложил пойти в госпиталь (тогда он был полевым, сейчас из-за вялой текучести боев его преобразовали в одно из отделений центральной городской больницы). Ощущение собственной значимости в первый день кружило ей голову. Она весь день хлопотала над больными, которые лишились конечностей, потеряли память или которым обезобразило лицо. Наверное, она видела в них собственного сына и мужа. К концу смены минометный снаряд угодил точно в госпиталь, уничтожив семнадцать человек, включая персонал и пациентов. Людмила Петровна отделалась легкой контузией и несколькими шрамами. Казалось, смерть подбирается именно к ней. Она уничтожила ее мужа вместо нее, затем забрала сына, хотя желала обладать именно ней. Потом этот снаряд. И все за полгода. Выздоровев и совершенно отчаявшись, она купила на черном рынке пистолет и самостоятельно двинулась к линии фронта. Ее самолично остановил мой папенька. Взъерошенная, обезумевшая, с водопадом слез и пистолетом на вытянутой руке, она шла по чистому полю в пасть врага. Увидев свою былую любовь, папа без промедления побежал за ней. Представляете, один из руководителей сопротивления, считавшийся чуть ли не главной мишенью Державы, оказался в поле, которое простреливалось со всех сторон. Папа повалил ее на землю, когда на том конце раздались первые автоматные очереди. Обратно в штаб они добрались, только когда стемнело. Мне кажется, этот поступок папеньки по-настоящему вернул нашу Люду к жизни. Именно папа потревожился в правительстве об оборудовании школьного кабинета под руководством Людмилы Петровны с выделением ей небольшого жалованья.

– Даниил, Юлия, потрудитесь объяснить причины опоздания, – учительница иногда любила говорить официально и твердо, но не для того, чтобы напугать, а для того, чтобы мы все ощущали, что пришли в школу.

Мы постоянно с ним опаздывали. И как у нас это получалось, я никогда не понимала.

– Они свадьбу свою будущую планировали! – выкрикнул Кирилл – главный наш выскочка и бездельник, который к тому же безумно ревновал меня к Данику, хоть и старался не показывать этого. Он был гораздо симпатичнее Дани, но характер имел просто невыносимый.

По партам расселись все восемь детей. Не хватало лишь меня и Дани. Людмила Петровна обернулась, едва заметно улыбнулась нам, словно представляя наше бракосочетание, и указала на первую парту.

– Нам поручили в честь пятилетия великой борьбы организовать номер на праздничный концерт. От школьников нашим героям и простым людям, живущим в это непростое время. Концерт пройдет на Центральной площади города, – произнесла учительница, захлопнув перед этим журнал с отметками, – есть идеи?

3

Все на свете очень хрупко. Наша жизнь прекрасно это демонстрирует. Кто или что угодно может исчезнуть в любой момент. Ты проснулась, а знакомой из дома в квартале от тебя не стало. Да и дома самого не стало. И ты вроде слышала ночью оглушительный взрыв и понимала, что это рядом, но перевернулась на другой бок, накрыла голову подушкой и уснула. А наутро ты плачешь от отчаяния, ненавидишь Державу, иногда проклинаешь революционеров, что начали эту катавасию. Но самое ужасное, что постепенно начинаешь привыкать ко всему этому. Твоя горечь и злоба становятся дежурными и больше проявляются внешне, а внутри уже нет той бури, что разрасталась раньше. Вдруг на чьих-нибудь похоронах приходит осознание, что все искусственно, а ты незаметно превращаешься в лицедея. Стираешь неискренние слезы и, обиженная на саму себя, тайком покидаешь панихиду. Идешь мимо развалин, которые даже любопытства уже не вызывают. Шагаешь по широким пустым улицам, местами туфли зарываются в месиво из расколотого асфальта, песка и мусора. По разные стороны стоят усталые ветхие постройки, в окнах мелькают чумазые детские лица. На каждой улице невольно находишь истерзанные мародерами после бомбардировки разрушенные дома. Некоторые жилища просто покинуты своими хозяевами, согласившимися уйти в Державу ради спокойствия. На душе становится совсем муторно. Выходишь на Центральную площадь – каблуки цокают по недавно выложенной плитке. Площадь настолько величественна, что непроизвольно сжимаешься и чувствуешь себя насекомым. Грандиозное с колоннами здание Правительства важно и деловито смотрит на тебя своими большими окнами с широкими рамами. Правее стоит метров в шесть бронзовый памятник воину-освободителю. Высокий скуластый мужчина с автоматом наперевес, воинствующим оскалом и пугающим взором. Еще правее – аккуратный фонтан, ждущий лета, когда его наконец наполнят водой и он сможет журчать и веселить ребят. Рядом с Домом Правительства неизменно спешно ходят мужчины в военной форме или костюмах с серьезными лицами и папками под мышкой. Настроение чуть приподнимается. В груди (как бы я ни упиралась) начинает разгораться пламя надежды на светлое будущее. Покидаешь площадь и продолжаешь вести свой путь среди разрухи. Становится одиноко. Одиноко и грустно. Потом возвращаешься домой, где мамочка варит борщ, а Славик бежит обнимать свою сестренку, и на душе немного проясняется. Но при всем этом мне страшно. Всегда. Даже не перед смертью. Она кругом. К ней привыкаешь. Скорее, перед тем, что все это никогда не закончится. Вот чего по-настоящему боишься.