Страница 14 из 23
Напильники в Польшу – это ведь недолго продолжалось. Кроме тех брюк отец мне ещё пластинки привозил, у нас их «пластами» называли или «плитами». Наверное, на них и завязались мои главные знакомства, определившие, что называется, мою дальнейшую судьбу. Ко мне домой из-за «пластов» начало приходить очень много пацанов, на свои магнитофоны переписывать, серьёзные разговоры со мной разговаривать пытались. А я не сильно по музыке убивался, я и не понимал, что они там поют, английский только в универе выучил. Мне потом Гена Бродский что-то переводил, он на соло-гитаре в какой-то банде лабал. Только он тоже на русском роке сидел, его на пластах не было, Бродский на бобинах слушать давал. И опять: поют вроде на русском, а ни слова не разобрать, качество никакое.
Так и колбасило меня между двумя культурами, где ни слова по-русски не понятно… Мама, помню, ругала меня за то, что дружу с какими-то антисоциальными элементами, мол, нет, чтобы с хорошими мальчиками из хороших семей дружить. А те мальчики за жвачку одну «кан-кан» плясать готовы были передо мной или ещё перед кем-нибудь…
Короче с заграницей батя завязал, здесь, в городе обосновался, дела какие-то у него появились, фирма, новые знакомые, новые связи, новые бабки, ничуть не меньше старых. Мама до слёз доходила, раньше хоть знала, где он, чем занимается, когда вернётся. Теперь папа, как будто, здесь, в городе, а дома может сутками не появляться, ночами не ночевать; это называется «бизнес». Так что её понять можно было. Страну колбасило, бабки сами в руки лезли, а где бабки шаровые – там и говна всегда навалом. Вот и получается, что трудные деньги только для хороших людей. Их почему-то дураками обычно называют.
Я это не к тому, что мой батя говном был, он по серьёзному бизнес хотел наладить, причём не он один такой был. Но среди говна какой серьёзный бизнес может быть? Пока сам говном не станешь, ни фига не выйдет. А мой батя говном не хотел становиться, и те, кто его завалил, знали это, потому и завалили, суки, волки позорные…
Да нормально всё, могу говорить об этом спокойно, потом объясню почему – спокойно…
Я тогда в школе сидел, сейчас прикидываю, – совсем пацаном был, а тогда самому себе уже мужиком казался, все понты были – жвачка, штаны камуфляжные… Ко мне Бродский приехал, не Гена, брат его старший, Паша Бродский. Он тогда тачки менял, чуть ли не ежедневно, сейчас его попустило уже. Ну вот, приезжает он к школе в какой-то там «мазде» или «бмв» цвета гнилой вишни, – все девки наши кипятком ссать начали, к ним каждый день приезжали какие-нибудь «мазды» или «бмв».
А тут приехали ко мне, и я узнал об этом самым последним. Сказали, к тебе отец приехал, так сказали, как будто батя откуда-то издалека вернулся.
Он и вправду был уже далеко, только я тогда о таких расстояниях понятие не имел.
С Пашей Бродским я, наверное, даже знаком не был, видел его пару раз с отцом, с братом его, с Геной мы дружбаны. Мой батя с батей Бродских шоферил вместе, только, я точно знал, что Паша у своего бати не в почёте. Не нравилась старику деятельность сына…
Прямо возле школы Паша мне и заряжает: «Грохнули твоего батю, Рубен». А я, прикинь, решил приколоться, циничной сукой, всё-таки, был, говорю ему в ответ: «Вот гро́хоту, наверно, было». Паша на меня шары выкатил, и, скорее всего, подумал, что я ему не верю.
Я ему и, правда, не поверил, пока на карьере каком-то не увидал ещё одну тачку, только раскромсанную, а вокруг куски тела человеческого валяются в синих каких-то шмотках. Мой батя крутку синюю носил, я сразу её не узнал. Помню, крышу мне там, на карьере, хорошо сорвало, ходил по песку, еле ноги волочил, собирал эти куски с лохмотьями куртки, всерьёз думал, что сейчас соберу как конструктор, и батя станет передо мной, как лист перед травой.
Ни фига не получилось.
Орал в небо, связки сорвал. Бродский утешал, как мог. Я тогда не знал, каким боком он к бате приклеился, откуда всё узнал, у него своя какая-то кухня была, из-за которой его предок не жаловал. Паша просто знал, что у моего бати стрела набита, а где и с кем, – понятия не имел. Узнал, что на карьере рвануло, – поехал туда… Потом туда столько ментов понаехало, с мигалками, пиздец, сколько мусоров было…
Бродский то ли просто решил из виду меня не выпускать, то ли само собой так получалось. За упокой моего бати весь посёлок бухал, ну, а как же без родного сына виновника торжества? Похмелье в четырнадцать лет – страшное дело, Артём. Хотя, может быть, я и вышел только на синьке, не знаю. После третьей стопки меня обычно клинило, или плакать начинал, или блевать, а после пятой мне обычно говорили: «Ну, рассказывай, Рубен, как хороший человек погиб».
Я ни фига не знал, как батя погиб на самом деле, мусора тогда самыми бесполезными предметами были, тоже ситуацию проясняли и проясняют, наверно, до сегодняшнего дня. Поэтому я рассказывал, как по частям батю складывал, – тут уж все начинали реветь на весь посёлок: и отца сгубили! И мужа сгубили! И просто хорошего человека сгубили… Тошно вспоминать.
Зато на суде всё повторил без запинки, и какая-то сука журналистская, извини меня, конечно, Артём, написала про меня «хладнокровный и черствый». Ощущение было, как будто это сам родного отца грохнул. Потом по голове кому-то сильно настучал, за то, что трепались, будто в момент взрыва мой батя в машине вместе с какой-то шлюхой был, и вроде как, это она бомбу подложила, вот только замешкалась, выскочить вовремя не успела. Представляешь, сколько у меня радости было, когда я услышал всё это? А тут ещё Бродский-старший, куратор хуев, плечиками так пожал, мол, ни фига особенного, шлюха в тачке, мужик – он и есть мужик, и батя мой – тоже мужик, если деньги есть, то почему бы и шлюху не снять, они на то и сделаны шлюхами, чтоб с ними на карьерах в одной тачке взрываться.
Я потому и не думал, что Бродский особо о психике моей беспокоится, не сказал бы он такого никогда. А может тоже мужиком хотел сделать, но своему образу и подобию. Только зря старался. Потому что как только ляпнул он эту дурость, батя для меня действительно умер. Я-то думал, он маму одну любил, для неё всё делал, а он баб каких-то на стороне покупал. Это теперь всё понятно: жена – для любви, шлюхи – чтоб баки слить. Тогда всё много проще было…
II
Мама после смерти отца уже по-серьёзному из меня человека решила сделать. Чтоб одни «пятёрки» из школы носил, допоздна не гулял. Мне её жалко было, я ей больше перечить никогда не смел, хотя перед корешами выглядел дурак дураком. Они тоже, что называется, отнеслись с пониманием, не прикалывались лишний раз. В общем, докатился я со своей послушностью до того, что поступил в Университет.
Не знаю, как тебе, Артемка, но меня учёба до ржачки доводила. Меня выгоняли, блин, три раза, и три раза восстанавливали обратно. Всё просто, как сапог. Я себя не совсем в своей тарелке чувствовал; со мной один пассажир летал от ректората до деканата, ты его должен знать, Кирилл Бероев. Мы с ним вместе со справками разными бегали на восстановление. Так вот он потом признался, что думал, если я с ним заговорю, то начну обязательно фразой вроде «ёб твою мать» или «ёбаный в рот». Потом сильно удивился: я Кафку читал! И «Онегина»!
Бероев из какой-то аристократической семьи, а может, гнали, но, в общем, парень он неплохой, если из универа вылетал. Он тоже, как и я, не знал, за что хвататься, за учёбу или за бизнес, хотя какой, на фиг, бизнес, тогда перепродажей все занимались, перепродавали всё, что только можно было. Только у Бероева две сеструхи с матерью были, отца не было, а я от дури перепродавал, привык, блядь, к обеспеченной жизни, чтоб три пары штанов камуфляжных было и жвачек полные карманы. Поэтому Бероеву я был не слишком интересной компанией, особенно когда я в универ на тачке ездить начал, – сам заработал! – а он по-прежнему пешком ходил. Я потом диплом себе купил, чтоб лишние два семестра не париться, и ещё троим «корочки» организовал, хорошие отношения с ректором были. А Бероеву, интеллигенту хуеву, подобный опт и в голову прийти не мог, не удивлюсь, если он до сих пор где-то учится. Разные мы с ним люди, что и говорить…