Сквозняки закулисья

– А чего нас искать? Мы никуда не прячемся. Это вы в упор только бутылку замечаете. Знаешь, сколько бабья приличного ни за грош пропадает?

– Так и я про то же. Хочу рассказать… для вас… для всех.

– Паша-Паша… Ничто тебя не исправит. Не рассказывать и показывать нужно.

– А что нужно?

– Неужели разучился?

– Да ну, тебя, – он смутился, – я про искусство, а ты…

– Это твой паршивый ящик – искусство? – Она в сердцах замахнулась на телевизор. – Что ни день, то труп. Я Кольке даже мультики запретила смотреть, чтобы через каждые пять минут не объяснять для чего нужны прокладки.

– Но ведь трупы не сами появляются… – попробовал защитить телевизор Павел.

– Нет, не сами. Сами они мирно по лесопосадкам и лестничным клеткам валяются. Это вы, вы – телевизионщики – вытаскиваете их на всеобщее обозрение вместо того, чтобы прямиком в морг отправлять.

– Чур, меня! – Павел поднял руки вверх, сдаваясь на милость.

– Нет уж! – Не приняла капитуляции Ирина. – Сам нарвался. Неужели ты не понимаешь, что происходит? Закрой рот, – будешь отвечать, когда я разрешу.

Павел только развел руками в ответ на такую явную несправедливость.

– Ради чего твои коллеги каждый миг норовят влезть в мой дом?

– А ты не пробовала просто не включать?

– А новости?

– Ну, и смотри только новости. Я так понимаю, у тебя претензии поглобальнее?

– Не заводи меня, я и так сегодня не в себе.

– И где же ты?

– Тебе лучше не знать.

– Ты стала недоброй.

– А ты? Добрый?

– Не знаю, добрый, наверное.

– Добрый – это не качество хорошо-плохо и не определение – умный-глупый-красивый-молодой. Добрый – это состояние души. Это – отношение к миру. Я заметила, что в определенном возрасте мы начинаем проявлять настороженность, опасаться окружающего. Мы смотрим, насупив брови. И все время проводим демаркационную линию, создавая между собой и остальными люфт. Доверчивость думающих, Пашенька, постепенно становится атавизмом. Кому доверять, если не уверен в собственных поступках?

– А как же быть с… – он запнулся, пытаясь вспомнить какое-то простое слово.

– С обещаниями? Обещания, даваемые самому себе, самые сомнительные. Никто не похудеет с понедельника, не возьмет себя в руки и не бросит пить, курить и засматриваться на чужих супругов. Ведь даже гулять прекращают только по физическим показателям. Правда, после безуспешно убеждают окружающих, что список полон, или никто не в состоянии вдохновить на новое чувство, или просто нечем записать номер телефона. Эх, «если бы молодость знала, если бы старость могла».

Ирина поцокала языком, пробуя салат, а, увидев глаза Павла, поднесла и ему полную ложку.

– Ты не можешь не согласиться…

– Соглашаюсь, божественно, – Павел самостоятельно зачерпнул добавку из салатницы.

– Да я не об этом, – Ирина отставила блюдо, пресекая новое нападение. – Я хотела сказать, что сегодня этот процесс значительно обогнал прогресс – молодых стариков предостаточно, души дряхлеют быстрее тел. Ходим холеные, напомаженные, истончаем манящие запахи и… ничего не можем предложить, разве что – успешную карьеру.

– Век стимуляторов!

– Да, все для стимуляторов!

– Ребята, наше дело правое!

– Только тот гол забили не вы, он – в ваши ворота! Кто-то азартно бегает по полю, размазывает грязь по лицу, обливается потом, получает синяки и травмы. Ему свистят, его судят, его награждают.

– А мы сидим у экрана с бешено колотящимся сердцем и «болеем».

– И невдомек вам, болезным, что вы сделали ставку на жизнь: накапливаете колоссальную нервную энергию, задействуя же мышцы, что и спортсмены, только вы неподвижны, – топот пятками в потолок соседа не в счет. Спортсмен произвел энергию и выбросил ее, а вы лишь накопили. Он избавился от стресса, а вы – приобрели. У вас этим добром под завязку заполнены складские помещения. Они заперты и посажены на тугую пружину воли. Но резервы организма, дорогой мой бывший муженек, не беспредельны. Их надо тратить на себя: на свое здоровье, разум и собственную жизнь, а не дарить телевизору – ему по барабану…

– И это все, – Павел развел руками, – потому что я – добрый?

– Вот тебе и добрый, Пашенька. Добрый… Болельщик не может быть добрым. У него избирательная доброта, выборочная – на пари. Самое нелепое, что все это справедливо не только для спорта. На этом и вся остальная жизнь построена. С ее учебой, работой, карьерой, друзьями и коллегами. И я не могу по трезвому размышлению ни о ком, – понимаешь! – ни о ком сказать определенно и твердо – добрый. Ни о ком! Это удел святых. Однако, сохрани меня от подобного везения – от встречи с ними, – она ловко достала гуся из духовки и окружила его картошкой, начищенной Павлом. – Что-то наши запаздывают.

– Я… а где Колька-то?

– Опомнился, папаша. Его сейчас мама приведет с занятий.

– Какие занятия в выходные?

– С репетитором, Павлуша.

– Плохо учиться стал?

– Пока нет. А чтобы не стал, я его к нагрузкам приучаю.

В комнату заглянул Рони. Ирина оценила деликатность пуделя и поманила обрезками ветчины и буженины. Рони чинно сжевал закуску и поднялся на задние лапки.

– Моя ты умница, – Ирина потрепала его по загривку, – какой воспитанный.

– Я думаю, что он пить хочет. Хочешь?

Рони подошел к Ирине и замахал хвостиком.

– Жаль, что мне никогда такой мужик не попадался.

– Еще не вечер, – Павел поставил на пол блюдце с водой. – Правда?

Пудель промолчал – только жадно лакал воду.

– У тебя, правда, никого нет?

– А ты забыл, я уже отвечала.

Павел растерялся, он снова спросил об этом неожиданно для самого себя, хотя, наверное, совсем не случайно. Чересчур хорошо выглядела Ирина, была преувеличенно уверена в себе, слишком складно говорила. Теперь никто не мог сказать про нее – глупенькая. Она была не похожа на ту – замужнюю – Ирину, которая пять лет назад ни с того ни сего, дождалась окончания футбольной трансляции и предложила развод. Без видимых причин. На ровном месте. Никаких хоть сколько-нибудь логичных поводов она так и не привела тогда. Просто сказала, что устала. Устала от всего: безденежья, театра и семейной жизни. Выходит, она была права тогда. Сегодня, похоже, у нее все в ажуре…

– А тебе действительно интересно, или просто так спросил для поддержания разговора?

– Интересно. Действительно.

– Я тебе покажу его сегодня.

– Замуж собралась?

– Неужели я так плохо выгляжу?

– Я… в том смысле, что… одиночество…

– Хочешь, Паша, я тебе про жизнь расскажу?

– Про свою?

– И про свою, и вообще.

– Давай! – Павел пристроился у стола протирать бокалы.

– Женщина, мой дорогой, – великая должность и пожизненное исполнение своего предназначения. Впрочем, мужчина – не менее великая работа, особенно, если часто не заглядывать в бутылки. И такое же пожизненное исполнение своего предназначения. Однако стоим друг против друга и до хрипоты, до желудочных колик спорим – чье величие величественнее. Мимо проходят годы, десятилетия, века. Сменяются поколения. Рождаются и умирают цивилизации… Но, по-прежнему, папа препирается с мамой – кто из них самее, что важнее – дом или карьера, дело или дети, рассудок или физиология, тело или чувство? На закате мы мудреем. Оттого, наверное, что утро, то самое, которое мудренее, может и не наступить.

Каждый миг теперь для меня, Пашенька, становится весомым, неповторимым. И очень заметным. Он совсем не похож на мгновения в детстве, когда обещание «сделать завтра» можно было отложить на бесконечный день. Помнишь, каким длинным в детстве был день? Мы заполняли его драками, обидами, маленькими победами и вселенскими поражениями, пакостями в школе и великими открытиями за каждой книжной обложкой… А еще салочками, классиками, казаками-разбойниками, снежками, дочками-матерями, испорченным телефоном, марками и фантиками… Дружбой. Первой любовью. Непонятным стеснением в груди, пунцовым румянцем и страхом быть вызванной к доске.