Страница 2 из 30
21 августа 1913 г. в николаевской «Трудовой газете» была напечатана заметка «Случай с И. А. Буниным»:
«Офицеры прибывшего в воскресенье в Николаев парохода Русско-Дунайского пароходства “Русь” передают о следующем случае с известным поэтом академиком И. А. Буниным, происшедшем во время предыдущего рейса “Руси” из Николаева в Одессу. На пароходе против И. А. Бунина сидело двое кадет. Один из них бросил непогашенную папиросу на палубу. – Молодой человек, – обратился к кадету И. А. Бунин, – потрудитесь потушить папиросу, не то, неровен час, сгорит пароход, и мы с вами сгорим. – Это нахальство с вашей стороны обращаться ко мне с подобным предложением, – заметил обидевшийся кадет. И. А. Бунин, однако, повторил свое предложение. Вспыливший кадет заметил, что за подобное предложение дают “по морде”, и затем добавил: – Не забудьте, пожалуйста, что я кадет 7-го класса, а вы только… жид. Иван Алексеевич обратился к находившемуся на пароходе офицеру, который по этому поводу произвел дознание»1.
«Разглядел» ли неучтивый кадет в аристократичном по представительским манерам Бунине еврея2, или же хотел просто-напросто осадить своего оппонента, мол, «родом дворянин, а делами жидовин» – не суть как важно. В России начала XX в. употребление слова «жид» в сугубо бранной коннотации было явлением широко распространенным. Хотя из официозного лексикона оно было исключено, а в «приличном» обществе относилось к разряду обсценной лексики, в быту для уничижительного обозначения еврея его использовали повсеместно, вследствие чего оно стало знаковой меткой антисемитизма.
Напомним, что в Российской империи антисемитизм имел статус государственной политики и был законодательно закреплен целым рядом правовых и поднадзорных актов. По российским законам тех лет евреи, а ими официально считались только лица, исповедовавшие иудаизм, признавались инородцами с ограниченными правами на местожительство («черта оседлости»), получение образования («процентная норма»), поступления на государственную службу и т. п.3 С начала XX в., в связи с резким подъемом национальных движений в Российской империи, активизацией борьбы еврейских масс за равноправие и возросшей ролью еврейства в российском социуме, «еврейский вопрос» оказался в числе наиболее «жгучих» и никогда не сходил с повестки дня. В ожесточенной полемике русских либералов-прогрессистов с консерваторами-охранителями еврейская тема была, и по сей день (sic!) остается, что называется, разменной монетой. Причем, если на страницах либерально-демократической печати тех лет речь шла о «евреях» и «еврейском вопросе», то в правых изданиях фигурировала зловещая фигура вездесущего «жида», умучивающего великую Россию. Подробный разбор всех проявлений «еврейского вопроса» в русской общественной жизни выходит за рамки данной книги. Лишь некоторые его аспекты, связанные в первую очередь с литературно-публицистической жизнью тех лет, вкратце затронуты ниже, в разделе, посвященном еврейской теме в русской литературе.
В советскую эпоху «еврейская тема» в числе многих других замалчивалась буниноведами по причинам сугубо идеологического характера. Но и в постсоветское время, когда проблематика русско-еврейских культурных отношений стала предметом широкого научного дискурса, интерес к ней, как ни странно, не возник. О «еврейских» контактах Бунина лишь вскользь упоминалось в работах А. К. Бабореко, О. Н. Михайлова и А. В. Бакунцева. И это при том, что такие контакты в последние 35 лет жизни писатель поддерживал с неизменным постоянством. Более того, он во многом зависел от помощи своего еврейского окружения. Основной аргумент, объясняющий стойкое нежелание историков литературы обратить внимание на тему «Бунин и евреи», часто формулируется уклончивым вопросом: «А был ли мальчик?» Существенно ли вообще то, что Бунин якшался с евреями? Ведь он, по общему мнению, как правило, игнорировал в общении с людьми национально-религиозный фактор, выделяя для себя в этом случае лишь их сугубо личностные качества.
Например, историк литературы Константин Азадовский, касаясь в личном сообщении автору настоящей книги самой темы «Бунин и евреи», пишет:
«Лично я не вижу здесь никакой особой проблемы или основания, на котором можно было бы “строить”. Тема “еврейства” самого Бунина не занимала, антисемитизмом он не страдал, относился к евреям – как и подавляющее большинство русской интеллигенции того времени – сочувственно, с участием. Можно говорить, скорее, об известном “юдофильстве” Бунина. Однако юдофильство того или иного крупного художника не предмет для обсуждения (если только он сам не касается этой темы в своих произведениях). Можно (и нужно) говорить о неприятии еврейства или особом к нему отношении у таких писателей, как Достоевский или В. В. Розанов. Можно говорить о сложном восприятии иудейства у таких поэтов, как Мандельштам, Пастернак или Бродский. Но абсолютно нормальное, цивилизованное отношение к евреям, как у Бунина или Леонида Андреева, само по себе не создает историко-литературной или культурологической проблемы».
Однако существует и прямо противоположная точка зрения, которой придерживается автор книги. Согласно ей отношение к евреям со стороны представителей всех цивилизаций всегда «само по себе создает историко-литературную или культурологическую проблему». Наше время и, в частности, его отрезок – первая половина XX столетия, тому наглядное подтверждение. Модель некоей литературной биографии, в которой писатель-реалист Иван Бунин оказывался бы отчужденным от «еврейского вопроса», должна полностью игнорировать его связь с реальностью, т. е. быть «методологически отрефлексированной»4, что, как отмечалось выше, и делалось до настоящего времени.
Другое возражение против постановки темы «Бунин и евреи» базируется на том факте, что «евреи» никогда не были ни темой, ни знаковыми персонажами в его произведениях. «В основе <…> содержания, объединяющего все, что Буниным написано, – лежит вечный общечеловеческий вопрос: кто я? откуда я вышел? куда я иду? – и с изумлением перед непостижимостью ответа на этот вопрос соединяется благодарная уверенность, что “пустой и глупой шуткой” жизнь наша в целом быть не может»5.
И хотя этот «вечный общечеловеческий вопрос» звучит в прозе Бунина не сам по себе, как внутренний монолог, отстраненный от отношений с окружающим миром, а в жесткой, до мельчайших деталей проясненной связке с данностью – реальным человеческим бытием, евреи в нем никак не задействованы.
Да и в личном плане у Бунина тоже никакого особого интереса к евреям не наблюдается. В российский период жизни среди его друзей евреев раз-два и обчелся. А то, что он с евреями тесно общался в эмиграции, это, мол, отличительная особенность бытовых условий, в которых он тогда находился. В первую очередь имеется в виду постоянная зависимость Бунина от доброхотства третьих лиц, богатых или влиятельных, среди которых большинство составляли евреи – «О, евреи, это сила!»6, но никак не душевное влечение или особого рода интерес. Особый акцент здесь делается на высказывании Александра Бахраха7 о Бунине, что, мол, «в личных отношениях у него подлинно “несть ни эллина, ни иудея”»8. При этом никак не принимается во внимание очевидное обстоятельство: в христианском обществе этот принцип должен являться поведенческой нормой. Бахрах же делает на этой выдержке из высказывания апостола Павла особый акцент именно потому, что в реальности, увы, дело обстоит иначе, точнее – совсем наоборот, и еще для того, чтобы подчеркнуть, насколько глубоко было размежевание эмигрантского сообщества по линии антисемитизма.
Более того, не будь у Бунина в эмиграции такого множества еврейских знакомых, навряд ли «пробился» бы он в нобелевские лауреаты – см. об этом ниже в гл. III., а также в разделе «Нобелевские дни Ильи Троцкого. “Буниниана”» книги автора «Неизвестный Троцкий»9. В любом обществе отношение к иноплеменникам-евреям никогда не было и не могло быть нейтральным. Позиционирование себя по отношению к евреям – «за» (юдофил) или «против» (юдофоб), всегда представляет для человека сознательный выбор. Здесь третьего не дано, чего-то среднего между этими полярными характеристиками ни русская культура в частности, ни христианская культура в целом до сего времени не выработали. Поэтому аргументы в пользу игнорирования «еврейского фактора» в жизни Бунина не кажутся убедительными, более того, в контексте реконструкции научной биографии Бунина они выглядят поверхностными, требующими по самым разным причинам, о коих речь пойдет ниже, всестороннего рассмотрения и уточнения.