Страница 10 из 14
Музыка есть язык несказанного. И несказанных чувств и несказанных мыслей. А почему язык?.. Конечно, тому, кому музыка ничего не говорит, объяснить это довольно трудно… Музыку можно разумеется уподобить и жесту, и картине, и статуе, но все эти аналогии недопустимы, когда мы говорим о сущности, о самом логосе музыки, о ее начальной песне…
Мистическое значение и бытие этого начального слова или песни, как в литературе, так и в музыке, как бы обесценивается и даже опровергается возможностью тех пошлых слов и «скучных песен земли», которые своим множеством часто как бы затмевают для нас первичный смысл слова и песни.
На самом же деле мы не замечаем, что наше определение даже пошлости и скуки содержания этих песен, возможно для нас не иначе, как через воспоминание о том, что было в начале. Вообще всякое определение, всякая оценка дается нам только через эту связь с начальным смыслом как нас самих, так и того, что именно мы определяем и оцениваем.
Пошлое или скучное содержание смысла, конечно, обесценивает этот смысл, но не отрицает его наличности, а следовательно и его происхождения от единого, первичного смысла… Недостойность такого высокого происхождения нуждается в искуплении, но возможность такого искупления заложена уже в непрерванности связи…
Если понятия «языка», «смысла» вызывают в ком-нибудь подозрение, будто музыке навязывается элемент рассудочности, или если кто-нибудь склонен отрицать разум музыки, то я советую ему вспомнить «Вакхическую песнь» Пушкина.
Только мысль без чувства есть рассудочность, так же как и чувство без мысли – только ощущение. Прочувствованная мысль пламенна, вакхична. Неосмысленное же чувство если и имеет в себе некоторую животную теплоту, то во всяком случае весьма быстро остывающую.
Прежде чем перейти к основным смыслам музыкального языка, я хочу попытаться схематически наметить тот общий закон согласования в единство, который не записан музыкальной теорией, но который несомненно управляет всем мирозданием музыки. Он роднит все индивидуальные явления нашего искусства. Он управляет процессом творчества художника. Он чувствуется и во взаимоотношении основных смыслов нашего общего музыкального языка.
Вот приблизительная схема положений этого закона, освещающего основные смыслы музыкального языка:
ЦЕНТР
Бытие песни
(Дух музыки, ее несказа́нная тема)
Единство
Однородность
Созерцание
Вдохновение (наитие)
Простота
Покой
Свет
ОКРУЖЕНИЕ (тяготение)
Великое музык. искусство
(Ска́занные песни – темы его).
Множество
Разнообразие
Действие
Мастерство (развитие)
Сложность (согласования)
Движение
Тень
То, что мы должны признать за основные смыслы музыкального языка, представляет собою парные понятия (корреляты), находящиеся в неразрывном взаимоотношении[69].
В этом взаимоотношении наблюдается первенство (примат) одного из двух понятий и тяготение к нему другого. Кроме того; все пары объединены общим тяготением к единому центру.
Все термины музыкальной теории кажутся нам скучными, произвольно навязанными правилами, если мы сами не почувствовали за ними «неписанного» закона, смыслы которого сводятся к подобным же парным понятиям: единства и множества, однородности (множества) и разнообразия (его), простоты и сложности, покоя и движения, созерцания и действия, света и тени и т. д.
Да и эти записанные положения «неписанного» закона покажутся нам пустым звуком, если мы не осознали действия этого закона во всем разнообразии великого музыкального искусства; то есть, если мы разнообразие индивидуальных представителей музыки поняли как безнадежную разнородность источников самого искусства.
Сознательно или бессознательно единство всегда является центром, который управляет чувством и мыслью художника в процесс созидания. Потеря или отсутствие этого центра всегда знаменует собой неудачу – произведение отвергается или самим автором или воспринимающим его.
Работа каждого художника заключается в выборе из множества звуковых, красочных или словесных образов, имеющихся в его распоряжении. Выбор этот возможен при безотчетном, но безапелляционном чувстве связуемости одних образов в одно целое и несвязуемости других. Эта связуемость и есть свидетельство однородности.
Однородность этих образов устанавливается художником не по внешнему сходству, а по внутреннему сродству их. Сами по себе они разные. Например: образы света и тени разные, но каждая тень имеет свое происхождение от определенного данного света… Таким образом, свет определяет собой и однородность и разнообразие оттенков.
Итак, для каждого художника единство есть предмет созерцания и цель всего действия; однородность есть единственное условие для достижения этой цели; разнообразие – единственная форма множества.
Говоря о разнообразии множества, мы уже подразумеваем нечто, что мы созерцаем в разных образах. Точно также, говоря об единстве, мы предполагаем некое множество, тяготеющее к нему, окружающее его. Мы не нуждались бы в понятии единства, если бы оно уже было дано нам в одном образе, и потому единство никоим образом не должно быть отожествляемо с однообразием.
Единство является как бы понятием родины, которое может утрачиваться, забываться по мере удаления от нее. Единство всегда требует согласования множества для приближения к нему.
Разнообразие, утратившее законный центр своего притяжения (то есть единство), на пути своего удаления от него утрачивает и свою способность к согласованию и постепенно самоутверждается, как разнородность.
Каждый художник по существу своему имеющий дело с образами должен противопоставлять: единство – однообразию и разнообразие – разнородности.
Единство и простота не есть данность, а предмет созерцания. Движение к единству и простоте есть свободное движение духа человеческого по линии наибольшего сопротивления.
Множество и разнообразие суть данность. Они существуют сами по себе помимо нашей воли. Мы сами суть единицы множества и разнообразия. И потому, если мы поддаемся тяготению к ним, то мы движимы уже не духом, а инерцией. Мы собственной своей тяжестью, по линии наименьшего сопротивления, падаем в них, как их составная единица, и продвигаемся в хаос, который как будто тоже является единством и простотой, но на самом деле ничего общего не имеет ни с искусством ни с духом вообще. В хаосе единство равно однообразию, а простота непроглядной тьме без образа.
Действие, которому не предшествовало созерцание, есть самая очевидная бессмыслица и беззаконность в искусстве. Это даже не проявление индивидуальности, а изолировавшийся волевой инстинкт, то есть произвол.
Покой-созерцание воспринимает тему; движение-действие ее разрабатывает. Каждому ясно, что никакое художественное творчество не может начаться с разработки темы, которая сама еще не явилась.
Простота и сложность рассматриваются большинством в роде как бы добра и зла. Причем «добрые» любят только одну простоту, а «злые» только одну сложность.
На самом деле, в каждом искусстве простота и сложность являются тем же, что и в музыке консонанс и диссонанс.
Сложность, разрешающаяся в простоту, равно как и простота, заключающая в себе потенцию сложности – добро. Злом же является самодовлеющая, не тяготеющая к простоте сложность, равно как и такая ложная простота, которая исключает главную проблему не только искусства, но и всей человеческой жизни, то есть проблему согласования.
69
См. схему основных смыслов музыкального языка на с. 15 [с. 54 наст. изд.].