Пришельцы

Собравшись с духом, оставляя кожу ладоней на железе, он вывалился наружу и плюхнулся в сугроб, заорав от боли в травмированной ноге, жестоко реагирующей на любое движение. Буря утихла, больше не укутывая землю белым саваном, только редкие снежинки кружились в мягких порывах ветра, нет-нет да напоминающих о недавней непогоде. Ночь висела над тайгой почти непроглядная, и если бы не полная луна, где-то там, в тёмно-серой мути, пытавшаяся пробиться сквозь плотные тучи, Дмитрий здесь был бы так же слеп, как и в изувеченном вертолёте, а так хоть что-то угадывалось в темноте.

И голова кружилась, сильно кружилась.

Циклон притащил за собой холодный фронт, и температура упала ближе к двадцати градусам. Оказавшись в сугробе, понял, что выход из вертолёта забрал у него последние силы. Нестерпимая боль в колене притихла, почти не напоминая о себе.

Как-то тихо и спокойно вдруг стало ему. Сон, мягкий и ласковый, неудержимо звал в свои объятия, и не хотелось шевелиться, сопротивляться, а тянуло погрузиться в распахнутые покои и уютно расположиться в них. Там хорошо, легко и нет никаких проблем.

«Зачем вылез? – вяло подумал он. – Остался бы там… Ведь вертолёт уже не взорвётся, ползти всё равно не могу… Да и куда ползти? Первое правило при авиакатастрофе: оставайся на месте – найдут. Ведь ищут…»

Он закрыл глаза, устав наблюдать, как всё видимое, пусть и едва различимое, идёт кругом.

«Не раскрывайся! – тут же услышал голос тренера. – Отвечай! Правой работай, правой! Эх, бандерлог…»

– Я не бандерлог, – шевельнул слипшимися губами. – Просто сил нет… Не могу… Сейчас полежу немного, быть может, потом…

Сладко-сладко вдруг заныло сердце и почти перестало биться, лёгкость в теле образовалась невероятная, и показалось ему, вот ещё мгновение, ещё ничтожная крошка времени – и оторвётся он от заснеженной земли, и улетит далеко-далеко отсюда, в сказочную страну, где никогда не бывает бурь, где всегда светло и тепло. Чьё-то лицо мелькнуло в его затухающем сознании. Лишь расплывчатое пятно увидел он: ни глаз, ни губ, ни носа – ничего не разобрать, но понял, не упорхнувшей ещё душой почувствовал, кому принадлежит туманный образ.

«Людмила…» – попытался произнести, но язык перестал слушаться.

– Ты что же это, Димка, – донёсся до него мягкий, родной голос, – куда собрался? Там ведь меня нет…

– Как это нет?! – губы всё-таки удалось разлепить. – Почему нет?!

Никто ему не ответил, но сердце вдруг кольнуло что-то. Больно кольнуло, как иглой раскалённой. Оно дёрнулось, трепыхнулось и заколотилось неожиданно быстро, будто вознамерилось выпрыгнуть из груди хозяина, уже почти забывшего о его существовании. И всё вернулось в один миг: и боль, и стужа лютая, и желание выжить. Он захрипел, впуская в лёгкие обжигающий воздух, дёрнулся и начал грабастать от себя снег руками, чтобы выбраться из убаюкивающего сугроба, едва не ставшего ему могилой.

Всё делал как в тумане, на грани действительности и провала в небытие, и не мог потом вспомнить в подробностях, как ползал, пытаясь раздобыть хоть какие-нибудь ветки, как вновь пробрался в вертолёт, как отыскал зажигалку в кармане одного из погибших товарищей, как смачивал носовой платок в баке с горючим. Когда над безучастными елями, царапающими верхушками низко ползущие облака, забрезжил рассвет, он отогревал скрюченные, обесчувственные морозом пальцы над жарким, весело потрескивающим пламенем.

Его нашли через два дня, плохо соображающего что-либо, обессиленного до предела, но живого.

В госпитале он провалялся больше месяца. Выхаживали от переохлаждения, собирали по кусочкам изувеченное колено, заживляли кожу на отмороженных пальцах. Молодой организм быстро восстанавливался, и Смолин, поначалу блаженно отсыпавшийся на уютной койке, вскоре стал тяготиться своим положением. Все истории уже были рассказаны и перерассказаны по нескольку раз соседями по палате, все темы обсуждены, и он откровенно скучал. Хотелось как можно скорее вернуться в строй, к обычным армейским будням, пусть и не переполненным весёлыми и разнообразными событиями, но текущими быстрее, нежели дни в лечебном учреждении. А каждый день приближал его к самому желанному событию для любого срочника – дембелю. Но эскулапы не торопились с выпиской, добиваясь полноценного восстановления. Ведь не на «больничный» они его отсюда выпишут, на откорм к мамочке, а в казарму.

Лежал он иногда ночами, дожидаясь сна, и вспоминал то видение, короткое и неяркое, но, по сути, вытолкнувшее его оттуда, откуда возврата нет. А ведь жизнь-то прекрасна, пусть и звучало это выражение миллион раз! И видел ребят, садящихся с ним в вертолёт – жизнерадостных, таких же молодых, как и он. А потом их тела… Изувеченные, холодные, страшные. И боготворил в мыслях своих Людмилу – единственную, желанную, любимую. Как благодарен он был судьбе, что подарила ему встречу с этой чудесной девушкой. Придёт время, и он расскажет ей всё, что приключилось с ним в тайге. А пока он перечитывал уже третье письмо, пришедшее от неё с того дня, как они расстались. Она выражала в нём лёгкое недовольство его долгим молчанием, ведь каждая весточка от любимого – радость. Вот и от мамы письмо, тоже волнуется… «Господи! – думалось ему. – Как же от него домом пахнет…» Ничего! Скоро снимут с рук бинты надоевшие и напишет он родным людям своим длинные-предлинные письма, где извинится за долгое молчание – простите, мол, служба – и поведает, что всё у него хорошо, служить осталось не так долго и пусть они готовятся к встрече.

Вскоре после его выписки вернулся из плавания «Грозящий». Как же радостно было встретиться с теми, с кем начинал службу! Сколько было рассказов о Маниле, пусть и увиденной второпях – увольнение давали всего на несколько часов и то не всем, но всё-таки! Как красочно описывали матросы тропический шторм, обрушившийся на них по пути домой! Героями они чувствовали себя. Он не завидовал, но… жалел. Жалел, что всё вышло именно так, а не иначе.

Однажды, будучи дежурным по роте, после отбоя он заглянул в курилку, услышав приглушённые голоса и смешки, доносившиеся оттуда. Четверо парней в тельняшках и трусах, сидевших на скамейке и нещадно дымивших, резко повернули головы в его сторону и тут же облегчённо вздохнули: свой, мол, однопризывник, худого не сделает.

– Не спится? – миролюбиво спросил он.

– Да вот, Димон, – хохотнул Максим, вместе с ним призывавшийся из Москвы. Высокий, обаятельный парень, всегда готовый пошутить и посмеяться. – Посмотри, на что этот балбес в Маниле деньги потратил. Покажи, покажи, Сашок, чего засмущался-то?

Сашок, простецкого вида молодой человек, всю жизнь проведший в детском доме где-то в уральской глуши, улыбнулся, обнажив широкие жёлтые зубы.

– Во, – он вытащил из-под себя глянцевый журнал, – гляди!

Hustler – бросились в глаза крупные буквы.

– Только в руки не бери! – шутливо предупредил Максим. – Он с ним в гальюне на корабле уединялся. Кто знает, может, на нём пятна характерные остались…

Все дружно заржали, а Сашок начал обиженно оправдываться:

– Какие ещё пятна?! Я вообще его случайно купил! Он в закрытой упаковке продавался. Откуда я знал, чего там?

– Конечно, не знал, – не унимался Максим. – Просто хотел научный журнал на досуге полистать. Ты ведь силён в английском языке-то.

Снова общий ехидный смех.

– Ты что, девок голых не видел? – снисходительно спросил Дмитрий.

– Таких – нет, – вожделенно ощерился Сашок. – Ты только глянь!

Он вскочил с лавки, подсунул журнал чуть ли не под нос Смолину и начал листать страницы. Перед ним замелькали красочные картинки с грудастыми обнажёнными девицами в сверхфривольных позах. На некоторых снимках девушки занимались оральным и прочим сексом с атлетичными мужчинами, имеющими достоинство никак не меньше, чем у коня. Дмитрий улыбался, понимая щенячий восторг голодного самца, ничего подобного никогда не видевшего, и уже собрался уходить, махнув рукой, но вдруг замер, словно нож в спину получил.