Пришельцы

Людей за столом собралось много, некоторых из них он видел впервые. И все говорили о покойном добрые слова, звучавшие не дежурно, а искренне, душевно; вспоминали какие-то истории, в основном – из отдалённого прошлого. Ему же, как назло, на ум не приходило ничего сколь-нибудь яркого, связанного с отцом. Просто тот всегда находился рядом, и казалось естественным, что он носит тебя на плечах, помогает чинить велосипед, даёт незлой подзатыльник за разбитое в школе стекло… Всё буднично, всё привычно и… Всё прошло и уже не вернётся никогда. А ночью, когда остался один на один с собой, вдруг вспыхнуло что-то горячее и горькое внутри, разлилось по всей душе и хлынуло наружу, уже ничем не сдерживаемое. И лил он безмолвные слёзы в подушку, не успевшей высохнуть к утру.

С Людмилой они встретились на следующий день. Она специально не беспокоила его ни на похоронах, ни на поминках, чтобы он спокойно, ни на что не отвлекаясь, мог попрощаться с отцом. Он не узнал её! Она сменила причёску: волосы теперь опускались до плеч, а девчоночья чёлка, так нравившаяся ему, исчезла. Но самое главное, она радикально поменяла цвет волос, выкрасившись в тёмно-каштановый цвет, отчего синие глаза смотрелись ещё ярче, ещё выразительней. Год назад он целовался у военкоматовских ворот со вчерашней школьницей, а встретился сейчас с молоденькой женщиной, расцветшей свежей красотой, манящей мужчин, как первоцветы – едва проснувшихся пчёл.

– Ты сильно изменилась, – прошептал он, оторвавшись от её губ.

– Стала хуже?

– Что ты?! Лучше, конечно же. Знаешь… – он пожирал её глазами. – Я не могу объяснить это словами… Ты…

– Да повзрослела просто, вот и всё.

– А почему так радикально цвет волос решила сменить?

– Не знаю… – она кокетливо повела плечиками и плотнее запахнула новое кожаное пальто, прячась от колючего, сырого ветра. – Школа закончилась, началась новая, совсем другая жизнь, и мне захотелось измениться. Холодно. Может, зайдём куда-нибудь?

– Пойдём ко мне.

– Нет! – она решительно мотнула головой, и лицо её вдруг стало жёстким. – К тебе я не хочу.

– Но почему? – он удивился такой её реакции.

– Не хочу. У тебя горе в доме… Может, в кафешку какую-нибудь?

Он смутился. Откуда у солдата-срочника деньги на кафе? На захудалую забегаловку и то вряд ли наскрести можно. Она поняла мгновенно и весело сказала:

– Да вроде и не так холодно. Прогуляемся, а? О себе расскажешь, ты ведь уезжаешь завтра. Почему не писал долго?

– Не мог, – он напустил на себя важность. – Ты не представляешь, Людмилка, где меня весть о смерти отца застала!

– И где же?

– На Филиппинах! – выпалил он восторженно. – Только… Ничего увидеть там я не успел.

– Всё равно здорово, – искренне обрадовалась она. – Моря далёкие повидал.

Они пошли, обнявшись и не торопясь, по тем самым улочкам, по которым намотали за свои встречи многие и многие километры, не замечая ни жары, ни холода. Вот и сейчас они забыли про промозглость поздней осени и бродили, болтая обо всём и ни о чём, так и не зайдя ни в одну кафешку. Как и раньше, они соприкасались не только кончиками пальцев, губами, но и душами, словно и не было года разлуки. И расстались, как и в первую их встречу, у подъезда её дома.

– К себе не приглашаю. Сам знаешь, тётя у меня нелюдимая.

Это он знал. Лишь только раз довелось ему побывать на квартире у Людмилы, на праздновании её дня рождения. Тётка оказалась женщиной яркой, на излёте средних лет, но чрезвычайно жёсткой, не допускавшей ни малейших виляний в сторону от ей же установленного порядка. Из напитков на столе присутствовали лишь газировка и соки, и принюхивалась она к подругам и друзьям племянницы не хуже таможенного пса, дабы на корню исключить подпольное употребление даже шампанского. Нет восемнадцати – ни капли алкоголя! И по домам всех отправила, когда стрелки часов только подобрались к одиннадцати вечера. Она и в мыслях не могла допустить, что между Людмилой и Дмитрием существуют иные отношения кроме дружеских. Девчонке приходилось скрывать свои чувства, словно разведчику свою истинную сущность.

Не успел он вернуться в часть, как их подняли по тревоге – начались крупномасштабные учения, где условия максимально приближались к боевым. Ему довелось попасть в группу из четырёх человек, которой предстояло сымитировать противника. Сто пятьдесят вёрст на вертолёте над глухой тайгой, затем ещё двадцать километров сквозь труднопроходимый, заснеженный чуть ли не по самые макушки лес, и вот она цель – охраняемая как зеница ока база ракетных войск стратегического назначения. Интересно, конечно, до щекотки под ложечкой, адреналин в крови пузырится, как игристое вино в бокале. Природа в тех краях трудная и плохо поддающаяся прогнозу. Вертолёт, преодолев две трети пути, угодил в такую снежную круговерть, что пилоты напрочь сбились с курса, потеряв все ориентиры. Сесть некуда – кругом сопки, густо поросшие вековыми елями. Машину трясло и болтало так, что бойцы метались в ней, словно в бетономешалке, крутящейся как ей вздумается. В итоге двигатели не сдюжили, и вертолёт рухнул вниз, ломая винты о деревья, вбуравившись в снег чуть ли не по самый хвост. Дмитрий ударился обо что-то головой, и вспыхнувшая в мозгу, как залп салюта, боль тут же погасила сознание.

Очнулся он от холода, достававшего, казалось, до самых костей. Почувствовал, что открыл глаза, но увидел перед собой лишь неподвижную темноту, словно ослеп. И тишина, непробиваемая, не нарушаемая ничем, висела вокруг. Он пошевелился и не удержался от стона – колено полыхнуло острой болью, на время отогнавшей холод. Прикусив чуть ли не до крови губы, он попытался приподняться. Получилось сесть, но две вещи удручали: правая нога отказывалась двигаться вообще, а голова гудела колоколом и в ней крутилась невидимая карусель. Будь сейчас окружавшая действительность хоть чуть-чуть прозрачней, она плыла бы вокруг него, как после нокаута. Единственное, что хоть как-то ободряло, никаких других травм вроде бы он не получил.

«Держи удар, бандерлог! – всплыл из памяти тренерский окрик. – Возвращайся, Смолин!»

Он жадно глотал морозный воздух и понимал, что медлить нельзя. Надо как-то выбираться, иначе он просто не сможет сопротивляться холоду, даже универсальный спецназовский камуфляж не спасёт. Движение для него сейчас – жизнь, и точка невозврата, быть может, ещё не пройдена. Он ощупал верхние наружные карманы куртки. Перед отправкой на задание запихнул в один из них маленький фонарик. Так, на всякий случай: много не весит, хлеба не просит, а пригодиться всегда может. Непослушные, уже прихваченные морозом пальцы лишь со второй попытки сумели удобно взять осветительный прибор. Щелчок – тоненький луч света вступил в неравный бой с мраком. В скудном освещении Смолин сумел разглядеть трагизм произошедшего. Внутри вертолёта всё находилось в искорёженном состоянии. Невольно подумалось, что так, наверное, выглядит салон легкового автомобиля после лобового столкновения с грузовиком. Сослуживцы Дмитрия лежали в столь неестественных позах, что сомневаться не приходилось: смерть давно забрала их к себе. Пилот и вовсе сейчас смотрел на него остекленевшим взглядом, оперевшись подбородком на спинку кресла, но при этом грудь его оставалась направленной вперёд. Дверь перекосило и заклинило, оставив щель, непригодную для пролаза. Оставалось одно – выбираться через одно из разбитых окон. Каким чудом он остался жив и почему вертолёт не взорвался при падении, оставалось загадкой.

Превозмогая боль, волоча за собой непослушную ногу, он подполз к боковому окошку, полностью лишившемуся стёкол, лишь кое-где по бокам торчали острые осколки. Ухватился за нижний край и тут же отдёрнул руки – ледяное железо обжигало.

– Перчатки… – прошептал удручённо и удивился собственному голосу, прозвучавшему в мёртвой тишине неожиданно громко.

Сидя в вертолёте, они не экипировались полностью, намереваясь сделать это ближе к высадке. Потому многие вещи дожидались своего часа в рюкзаках, сложенных рядышком в хвостовой части. Там же стояли и автоматы. Он направил туда фонарик и понял, что добраться до нужных вещей нет никакой возможности: всё завалено. «Не отступай и не горбись! – вновь зазвенело в плохо соображающей голове. – Вперёд! Смелее!»