Суд праведный

Ёлкин с благоговением следил за ходом службы. Когда дьякон, передав батюшке кадило, густо затянул: «Благосла-а-ави, владыко-о-о!», у Терентия по спине побежали мурашки. Нельзя сказать, чтобы Ёлкин очень уж почитал веру, но церковная служба всегда вгоняла его в трепет, заставляя задумываться над собственными прегрешениями. И сейчас, тяжело вздохнув, он незаметно скосил глаза на окладистую бороду смиренно замершего Маркела Ипатьевича и на его присмиревших сыновей.

– Отврати лице Твое от грех моих и все беззакония моя очисти, – басом тянул отец Фока. – Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего…

Отец Фока тянул и тянул низким басом, а Терентию всё казалось, что заполнившие церковь односельчане не спускают с него внимательных глаз. Он даже шею в плечи втянул, наклонив голову как можно ниже. Наконец служба закончилась.

Потоптавшись у церкви, Ёлкин дождался, пока сыновья Зыкова, похохатывая, пройдут мимо, и нагнал Маркела Ипатьевича, который, заметив шагающего рядом и явно не могущего решиться на разговор Ёлкина, поинтересовался:

– Чего энто ты извороты передо мной делаешь?

– Поговорить надоть, – все-таки выдохнул оробевший Терентий.

Зыков замедлил шаг, глянул из-под седых бровей:

– Дык говори.

Оглянувшись на растянувшихся по улице сотниковцев, Терентий поежился:

– Народ тут…

Зыков посмотрел на побледневшее лицо Ёлкина, что-то прикинул в уме, предложил:

– Айда ко мне.

Не доходя до дома Зыковых, Терентий замялся, и Маркел Ипатьевич, заметив это, осклабился:

– Сынов, что ль, опасаешься?

– Без свидетелев бы… – промямлил Терентий.

– Ох, и развел ты секреты, – посетовал Зыков, но все-таки свернул на узкую тропку, ведущую к бревенчатой бане, прилепившейся на самом берегу реки среди густого ивняка.

Задымив самокруткой, Маркел Ипатьевич повернулся к сидящему на краешке широкой скамьи Ёлкину:

– Ну… сказывай свой секрет.

Под тяжелым взглядом старика Терентий сжался, с трудом выдавливая из себя слова, произнес торопливо:

– Ведь энто твои робяты Василь Христофорыча-то…

– Подь лучше без греха! – махая рукой, отодвинулся от него Зыков. – Ты чё несешь-то? Чё придумывашь?

– Они… своими глазами видел.

– Образумься, Терентий!

– Свят Бог! – перекрестился Ёлкин. – Лёшка и приложил колом.

Зыков помрачнел, взглянул из-под насупленных бровей:

– Дык Анисим же…

– Не бил он Кунгурова, – потупился Ёлкин. – Мы с ним за Василь Христофорычем побегли, я и поскользнулся. А тут как раз твои… Я лежу, а они насмехаются. Токмо на ноги-то поднялся, пробег маленько за Анисимом, а того и след простыл. Пока кумекал, чё да как, глядь, Кунгуров откеда-то вывертывает. А тут и твои подошли. Ну Никишка подсмеялся, дескать, шибко шустро старик бегает от лапотонов. А Стёпка с Лёшкой вокруг него ходют и частушки матерны поют. Василь Христофорыч и не сдержался, врезал Лёшке по уху да щенком обозвал…

– Дальше рассказывай, – подстегнул Зыков замолчавшего Терентия.

– Дык… Тут, как на грех, кол лежал, что Анисим кинул, кады мы к становому шли… Лёшка энтот кол хвать да Василь Христофорыча и ущасливил. Я как это дело увидал – и шасть домой. Так они ж, заразы, меня из избы вытащили, чуть к анбару вилами не прищучили. Еле жив остался, а со страху и на Анисима наговорил.

Зыков, все еще недоверчиво глядя на него, сурово спросил:

– Кто ж тебя заставлял?

– Дык они… Сыны твои. Говорю же, вилами прищучили и толкуют, мол, ежели чё, на Анисима покажешь. Это же вы, мол, с ним старика гоняли… Вот и наговорил на земляка свово, – еще ниже опустив голову, ответил Ёлкин.

– А теперь-то чё рот открыл? – не скрывая досады, произнес Зыков, и его губы плотно сжались.

– Грех на душу взял, она и болит, – пролепетал Терентий. – Измучался весь. Я ж не к приставу пошел, а к вам, Маркел Ипатьевич, родителю ихнему…

– А не боишься, чё сынам скажу? – разжал губы Зыков.

Терентий дернулся всем телом:

– Побойтесь Бога, Маркел Ипатич! Я же энто, тово, худа вам не желаю… Так, ради упреждения… Не сумлевайтесь, боле никому, как рыба молчал и молчать буду.

– Ну, ну… – многозначительно проронил Зыков, медленно поднялся и, не прощаясь, вышел из бани.

Терентий проследил за скрипнувшей дверью и еще долго сидел уронив голову на грудь. Наконец собрался с силами, отер треухом выступивший на лбу пот и на негнущихся ногах поплелся домой.

Запыхавшийся от быстрой ходьбы, раскрасневшийся от злости, Маркел Ипатьевич ворвался в избу и накинулся на свою высохшую, с лицом странницы, на котором одни глаза только и остались, жену:

– Где энти остолопы?!

– Ушли, – испуганно перекрестилась жена.

– Куда ушли? – зло бросил Зыков, опускаясь на лавку.

– Не сказали…

– Вот же подлецы! – рявкнул Зыков, стукнув по столешнице кулаком. – Появятся, накажи, пущай дома сидят! Я в Новониколаевский, к вечеру обернусь.

Запрыгнув в кошевку, он изо всей силы вытянул гнедого «ходока» по лоснящемуся гладкому крупу:

– Но-о-о!

Всю дорогу Зыков нещадно гнал и без того резво бежавшего рысака и, лишь завидев первого городового, чуть натянул вожжи. Возле большого двухэтажного особняка с кирпичным нижним и бревенчатым верхним этажом, Маркел Ипатьевич привязал лошадь к коновязи.

Известный купец и владелец паровой мельницы Парфён Лаврович Федулов радушно встретил Зыкова. Деловые отношения они поддерживали уже давненько. Правда, раньше встречались чаще. Зыков возил товары Федулова по Московскому тракту и на Иркутскую, и на Ирбитскую ярмарки, а иногда добирался и до самой Маньчжурии. С тех пор как построили железную дорогу и Федулову стало выгоднее отправлять грузы по чугунке, Зыков переключился на маслоделие, брал товары у купца, чтобы продавать их подороже своим односельчанам.

– Маркел Ипати-ич?! Каким ветром! – Федулов раскинул короткие руки, блеснул крепкими желтоватыми зубами. – Вот уж не ожидал!

– Приехал вот… – смущенно пояснил Зыков и хитровато стрельнул глазами по широкому, заросшему курчавой бородой лицу Федулова: – Сказывали, Парфён Лаврыч груз в орду желает отправить…

У Федулова действительно завалялась партия китайского чая и он на самом деле подумывал, как бы ее пристроить получше, но время подвигалось к весне, к распутице, и желающих в такую пору отправляться к черту на рога не находилось. А продавать чай на месте Федулов тоже не хотел. Слишком уж любил Парфён Лаврыч пятидесятипроцентные барыши. И когда Зыков упомянул про «орду», он сразу прикинул выгоды такого предприятия, тут же решив воспользоваться услугами сотниковца и послать партию залежалого чая алтайским инородцам. Но виду подавать Федулов не хотел.

– Ты это о чем, Маркел Ипатич? – сделал он большие глаза.

– Дык, ваше почтение, ежели чё, я завсегда, лошаденки-т не перевелись, под какой-никакой товаришко-т саней пятнадцать наскребу.

– А-а-а… так ты об извозе, – словно только сию секунду дошло до него, о чем идет речь, протянул Федулов.

Зыков кивнул, а Федулов посмотрел на него с прищуром:

– Никак в нужду впал? Одумайся, Маркел Ипатич, какой сейчас извоз? Весна на дворе!.. Извиняй, но сам знаешь, до Рождества я обозы снаряжаю… Даже если б что и было, поздно. Обернуться никак не успеют.

– Шустрые у меня лошаденки, да и возчики не из последних. Вам ли, Парфён Лаврыч, не знать… Обернутся. Да и тает на Чуйском тракте поздненько.

– Ты не подумай, Маркел Ипатич. Я бы всегда в твое положение вникнул, да нет у меня сейчас надобности. Где я товар возьму? Всё в деле, не обессудь.

Зыков, понимая, что хитрый купец недоговаривает, поморщился, даже почесал бороду, словно раздумывая, потом махнул рукой:

– Эх-ма! Берусь по грошу за версту с кажных саней! Соглашайся, Парфён Лаврыч, энто ж полцены! Прямая выгода!

– Выгода-то она, как Бог даст, – сокрушенно вздохнул Федулов. – Торговля-то, сам знаешь, со всячинкой, того и гляди подкуют. Около вашего брата ходи да оглядывайся.