Страница 6 из 18
Ромуальд Иннокентьевич несмело улыбнулся, не замечая или стараясь не замечать язвительной интонации, с которой обращалась к нему Манечка.
– Тогда давай выпьем, – проникновенно бархатным голосом предложил он, но в кабинет, резко откинув гардину, шумно вломился Лешка, таща за собой брата.
– Че?! Втихую хлещете?! – заржал он, переводя взгляд с Манечки на покрасневшего присяжного поверенного.
– Я уже скучать начала, – потянулась к Зыкову Манечка.
Лешка увернулся от ее рук, рухнул тяжело на плюшевый диван, протяжно, со стоном, зевнул:
– И там скукотища… Мамзельки тошшие, ножонки синенькие, в пупырышках, и жопенки – во! – с мой кулак, ничуть не больше. Смотреть – и то противно.
– Да ладно, – протянул Никишка. – Мамзельки как мамзельки.
– Слышь, братуха, можа, к цыганам? – оживился Лешка. – Хучь песни душевные послухаем?
– Можно и к цыганам…
– Иннокентьич, ты с нами али остаешьси? – Лешка вперился в Озиридова мутноватым взглядом.
Озиридов нахмурил лоб, глянул на Манечку, кивнул:
– С вами.
Не желая смущать заключенных видом безвинно наказанных, а порка Белова, Комарина и Почекая действительно возмутила весь Александровский централ, начальство воспользовалось первым же этапом, чтобы избавиться от причины возмущения. И в первых числах ноября вся троица, сбивая ноги о схваченную морозцем бугристую грязь извивающегося вдоль Ангары тракта, шагала от Иркутска к селу Листвяничному, дугой изогнувшемуся на берегу Байкала.
В Листвяничном каторжан загнали на обледенелую баржу и в тот же день старенький пароходик, шумно фыркая, потянул ее на север. Так шли под пронизывающими ударами ветра-«баргузина» до самого Нижнеангарска.
Затерянный среди лесистых сопок острог, построенный бог знает когда рядом с процветающими, а ныне истощенными и заброшенными соляными копями…
К Рождеству острог завалило снегом. На работы каторжан водили по пробитым в сугробах коридорам. Как-то вечером, присев на корточки перед печкой, Яшка Комарин в который уже раз завел речь о побеге:
– Сгинем в этой яме. Ходу давать надо!
Анисим промолчал, но Комарин ждал ответа. Пришлось буркнуть:
– Выдюжим.
– Ты, Аниська, и впрямь святой! – не выдержал Комарин. – С тебя только мучеников писать. На каторгу попал за чужой грех, выпороли тебя за чужую ошибку, а ты все одно долдонишь – выдюжим!
– Прав Яшка, сдохнем. До весны не доживем, – сумрачно поддержал Почекай и шепнул, оглядываясь: – Тикать надо! Тикать!
– Вот, правильно человек рассуждает! – совсем завелся Комарин. – Сразу видно, хочет человек на вольном солнышке погреться. Трюхать надо отсюда, трюхать! Пока держат ноги… Соглашайся, Аниська, а то с Почекаем вдвоем уйдем. Зря я, что ли, провиантом тайком запасаюсь?
– Тикать! Тикать надо! – повторял Почекай, тоскливо глядя в огонь.
Анисим поскреб бороду, вздохнул:
– Да я и сам понимаю. Только как?
– Другой разговор! – обрадовался Комарин. – Как, это я придумаю.
– Дойдем ли? Ведь в Нижнеангарск не сунешься, обходить надо…
Почекай покачал головой:
– Тут твоя правда, Аниська. В Нижнеангарск точно не сунешься – споймают.
Комарин решительно заявил:
– Кумекал я уже над энтим, кумекал. Мимо пойдем. Перемахнем через хребет – и тайгой на Усть-Кут выйдем. А там видно будет.
Единственный взгляд Почекая затянулся сомнением:
– Через хребет-то махнем… А как махнуть через тюремный заплот?
– Думал и над энтим, – отмахнулся Комарин. – Способ имеется.
– Ну? – придвинулся к нему Почекай.
– Потом скажу. Позже, – подмигнув, осклабился Яшка.
– А с кандалами как? – спросил Анисим Белов, поправляя тяжелый метал на ноге.
– Дело нехитрое. Спилим. – уверенно заявил Комарин. – Значица так… Раз все согласные, завтра в ночь и трюхаем.
Почекай и Белов спали, когда Яшка Комарин потихоньку сполз с нар. Стараясь никого не задеть, пробрался в дальний угол общака, где похрапывали старожилы острога, воры в законе, с которыми Яшка сразу нашел общий язык, да еще и встретил среди них одного своего давнего знакомца, уважающего Яшку за «нахальный и веселый ндрав».
– Слышь, Пистон, – шепнул Яшка в самое ухо своему знакомцу. – Открой шары-то, заспишься.
– Чего тебе? – хмуро буркнул Пистон, но глаз не открыл.
– Просьбица, значить, у меня…
– Нашел время…
– Важная просьбица, Пистон, отлагательства не терпящая…
Пистон наконец разлепил глаза:
– Базарь.
Комарин прилег рядом, зашептал жарко в ухо. Пистон удивился, выслушал, почесал голову:
– Вот энто да! Сам этакое придумал?
– А то как! – не без гордости отозвался Яшка. – Кумекал.
– То-то я и гляжу… – Пистон нахмурился, будто вдруг засомневавшись, переспросил: – Точно сам придумал?
– Вот те крест!
– Ишь ты, – в голосе Пистона было слышно уважение. – Который год сижу, отседова еще никто не сорвался… Тайга. Загибните али волна[1] настигнет.
Яшка нетерпеливо спросил:
– Так поможешь?
– Ты, Комар, не зуди… – почесал грудь Пистон. – Энто дело прокумекать надоть. Тут же такая раструска[2] пойдет, как вас хватятся…
– Дык, следов-то не останется… – сдавленно гоготнул Яшка и повторил, вглядываясь в темноте в лицо Пистона: – Поможешь?
– Когда собрались? – помолчав, обронил Пистон.
– Завтра, – выдохнул Яшка.
– Лады, перетолкую с мазуриками… Иди, не мешай, – переворачиваясь на бок, пробурчал Пистон. – Я тут маменьку, покойницу, во сне увидал…
Комарин знал, что на слово Пистона можно положиться, и, добравшись до своих нар, моментально забылся.
На другую ночь, лишь только арестанты угомонились и из-за ближней сопки выполз молочный серп месяца, вдоль бревенчатой стены барака скользнуло несколько теней. Выглянув из-за угла, Пистон всмотрелся в прикорнувшего на вышке солдата в огромном тулупе, обернулся, подал знак. Заключенные гуськом перебежали к тонкой, одиноко стоящей саженях в четырех от высокого забора, сосне.
Яшка проворно обхватил ствол и, ловко перебирая кривыми ногами, взобрался на самую макушку, закачавшуюся под его тяжестью. Поймал брошенную Пистоном веревку, обвязал вокруг дерева, подергал, проверяя, выдержит ли. Перекрестился и махнул рукой.
Анисим, Почекай и Пистон с приятелями молча, продолжая коситься на вышку, потянули за веревку. Верхушка сосны медленно, словно нехотя, изогнулась в напряженную дугу, замерла, удерживая усилиями сцепивших зубы людей. Они видели, как Яшка осторожно уперся ногами в почти лишенный веток, выгнувшийся горизонтально ствол, приподнялся, напоминая в эту минуту взъяренного и испуганного кота, как впились его пальцы в обломленные ветром сучья.
Комарин коротко, едва слышно свистнул.
Каторжники в нерешительности переглянулись. Пистон свирепо завращал глазами, прошипел:
– Как махну, отпущай! Током разом, а то не перелетит!
Все смотрели на темнеющие невдалеке высокие заостренные бревна острожного забора. Поежились, будто морозом вдруг пахнуло на них.
Пистон рубанул воздух ладонью.
Скользнув, веревка ожгла ладони.
Сосна со стоном распрямилась и, подобно камнеметной машине, швырнула Яшку в небо.
Распластавшись спинами по стене барака, арестанты тревожно уставились на вышку, но фигура дремавшего часового оставалась неподвижной. И только потом арестанты перевели взгляды на слабо покачивающуюся верхушку дерева.
Из-за забора, словно из другого мира, донесся тихий свист.
Пистон восхищенно осклабился:
– Во дает Комар! Живой!
Поправив за спиной тощую котомку и припутанные к ней, наспех изготовленные из коротких тонких досок неуклюжие, но столь необходимые в зимней тайге снегоступы, Почекай поклонился остающимся, перекрестился и неловко полез на сосну.
Пока он карабкался, Пистон поймал веревку и арестанты вновь налегли на нее, пригибая сосну.
1
Погоня – (жаргон).
2
Тревога – (жаргон).