К морю Хвалисскому

На широкой лавке среди смятой грязной постели слабо шевелилось, временами издавая какие-то звуки, что-то больше всего похожее на кусок сырого, местами обугленного мяса…

У ложа больного застыла похожая на деревянное изваяние крупная голенастая женщина. Ее некрасивое мужеподобное лицо потемнело от отчаяния и горя. В тот миг, когда в горницу вошел Мал, на нем проступило выражение надежды, при виде боярышни тут же уступившее место гримасе неприкрытой ярости.

 — Ты кого привел, окаянный?! — завопила на мужа Любомира. — Я тебя просила позвать благодетеля нашего, Соловьишу Турича, а ты вместо этого ромейскую потвору притащил!

 — Молчи, дура! — огрызнулся Мал. — Да пока бы я за твоим Соловьишей на Перынь топал, да пока его уламывал бы, знаешь, сколько времени прошло бы! Да и чем тебе дочь боярина Вышаты нехороша? Полгорода у нее лечится, а ты все заладила, ведьма, ведьма!

Пока происходила эта перепалка, Мурава, ни на кого не обращая внимания, занялась тем, для чего ее позвали. После внимательного осмотра, во время которого несчастный малыш даже ни разу не вскрикнул, последовали краткие, четкие, как у боярина, указания. Любомира еще рта не успела закрыть, а из ложницы уже исчезли все посторонние, отворилось косящатое окно, впуская с улицы свежий воздух, а у постели больного появились чистая вода, кислое молоко и стиранные, мягкие тряпицы. Успокаивающе запахло травами, и умные руки боярышни принялись исправлять то, что натворил с малым Жданушкой разгневанный Сварожич Огонь.

Мурава покинула дом Мала, только убедившись, что жизни юного больного более ничего не угрожает, отдав необходимые распоряжения и пообещав навестить его на следующий день. К тому времени стояла глубокая ночь, и из чади Вышаты Сытенича на Маловом дворе остались только Воавр и Тороп с Тальцом, которым боярин строго-настрого заповедал дождаться молодую хозяйку и затем проводить. Мысли о том, что Мал додумается выделить провожатых, у боярина даже не возникло.

Возвращались в успокоенном, даже, можно сказать, благостном настроении, которое обычно возникает от сознания хорошо исполненного долга. Разве что спать хотелось очень. Между тем, Даждьбожий свет уже начал заполнять собой людской мир, и на коньках далеких крыш занималось розоватое зарево.

Воавр безуспешно попыталась подавить зевок.

 — Ох, госпожа, — посетовала она, — совсем ты себя не жалеешь! Почитай всю ночь не спала, и днем, небось, прилечь не дадут. Так ведь и заболеть можно!

 — Господь не оставит! — отозвалась Мурава. — Мы с тобой выспаться еще сколько угодно успеем, да и ребят дядька Нежиловец не станет будить.

 — Зато и Жданушка младенец, мученик несчастный, нынче спокойно заснул, — поддержал хозяйку Талец, не забыв ласково подмигнуть своей корелинке.

Внезапно его рука потянулась к мечу. На другой стороне улицы лежала глубокая тень и эта тень кого-то или чего-то скрывала. Тороп тоже напружинился. Меча ему не полагалось, но на поясе висел охотничий нож с широким лезвием и костяной рукоятью — в умелых руках вещь тоже не безопасная.

Талец ослабил хватку, но мышцы его остались напряженными.

На середину улицы вышел высокий старик в долгополом облачении из крашеного привозного сукна. Хотя Тороп ни разу не видел его прежде, он сразу понял, кто заступил им дорогу в этот предутренний час. Такие знаки на одежде мог носить только волхв высшего жреческого сословия.

У мерянина мороз по коже пробежал. С кудесником много мечом не навоюешь. Превратит во что-нибудь непотребное — глазом не моргнет! Остальным тоже было не по себе. Воавр мышкой юркнула за спину Тальца, а тот, хоть выпячивал грудь и хмурил брови, но медленно отступал под защиту боярских стен.

Одна Мурава осталась спокойной.

 — Здрав будь, Соловьиша Турич! — поприветствовала она волхва, и в предутренней тишине ее голос прозвучал особенно звонко и ясно.

Выцветшие глаза Соловьиши Турича злобно сверкнули из-под кустистых бровей. Но благопожелание было уже произнесено и на него волей-неволей приходилось отвечать соответствующе. Волхв приоткрыл спрятанный у истоков дремучей бороды кривой, как рана, редкозубый рот:

— Далеко ли собралась, красавица, в столь ранний час?

 — Домой возвращаюсь, — бесхитростно отозвалась боярышня. — Лечила Жданушку-младенца, сына соседей.

 — Каких таких соседей? — переспросил Соловьиша Турич. — Уж не Мала ли гостя и Любомиры?

Мурава кивнула.

 — Так они ж вроде не из ваших будут, — ревниво нахмурился волхв. — Опять у Велеса его мзду отнимаешь?

 — Ничьей мзды я не отнимаю, на наших и ваших никого не делю. Перед Господом все страждущие равны.

 — Цветисто говоришь, красавица! — еще больше перекосил свой рот Соловьиша. — Только почему-то почти все из тех, кого ты да твоя мать лечили, в ромейскую веру перешли. Уж не зелье ли приворотное вы им какое подмешивали?

 — Люди хотят света и любви. А твои Велес с Перуном только и знают, что крови себе требуют!

Волхв рассмеялся сухим, лающим смехом:

 — Знаю, какая у вас ромейских выкормышей любовь. Слыхал, как отец Леонид пугал прихожан геенной огненной и Страшным Судом.

 — Кто приобщился святых тайн, — спокойно отозвалась Мурава, — тому никакой ад не страшен.

Эти слова почему-то привели волхва в полнейший восторг. Его рот задергался, лицо перекосила невообразимая гримаса.

 — Святые тайны! — завопил он, силясь побороть свой колючий пустой смех. — Срам один! Взрослых людей при всем честном народе нагишом в воду макать!

Лицо Тальца побелело от ярости, новгородец изготовился к прыжку. На его веру возводили хулу, и он не собирался это терпеть.

Между тем, в синих глазах боярышни отразилась только жалость.

 — Темный ты, Соловьиша Турич, — тихо проговорила она. — Тьма владеет тобой. Жалко только, что людей своих во тьму ведешь.

Волхв в ярости сплюнул на землю.

 — Ишь, какая светлая сыскалась, — проговорил он. — Иди своей дорогой, боярская дочь! Но помни! Увижу, вред какой творишь, и стены отцовского дома тебя не защитят!

Хотя Тороп многое отдал бы за то, чтобы больше никогда не встречаться с Соловьишей Туричем, увидеться вновь им все же пришлось, причем в очень скором времени.

Маленький Жданушка наконец выпутался из цепких объятий злокозненных трясовиц и уверенно шел на поправку. Но следы гнева Сварожича огня всегда заживают мучительно долго, и никакой пусть даже самый великий лекарь не способен здесь что-либо изменить. У Любомиры по этому поводу имелось свое мнение. Вздорная баба полагала, что по-настоящему сведущему человеку, такому как Соловьиша Турич, стоит только слово сказать, как все ожоги заживут, и Жданушка вновь будет здоров.

Хотя Мурава возилась с малышом так, как ни с кем из своих больных, забывая про еду и про сон, вместо благодарности она слышала лишь бесконечное Любомирино нытье, упреки, а иногда даже и насмешки над могуществом Белого Бога и над умением действующих от его имени врачей. Стоило ли удивляться, что, придя однажды поменять повязку, боярышня застала в Маловом доме волхва.

Соловьиша Турич степенно расхаживал по горнице, отправляя в свой кривой рот один за другим пироги с печенью и курятиной, которые подобострастно подсовывала ему Любомира, и запивал их приготовленным для больного крепким мясным отваром. Тороп подумал, что Мураве в этом доме не предложили и ковша воды. На столе стояла плошка, в которой волхв готовил какое-то свое мудреное снадобье и от которой по комнате распространялся сладковатый запах гнили.

Завидев Мураву, Соловьиша Турич замахал своим широким рукавом, просыпая на пол крошки и поднимая пыль.

 — Щур меня, щур, изыди Чернобог! — проговорил он с надрывом, делая невообразимые гримасы, словно уличный игрец.

Девушка шагнула к нему, вся подобравшись, точно лесная кошка перед прыжком.

 — Почто чураешься, Турич? — спросила она, стараясь говорить, как можно спокойнее.

 — Чернобоговых слуг изгоняю! — пояснил волхв, продолжая кривляться. — А ты, красавица, что здесь забыла?