К морю Хвалисскому

И пока не умерла еще в этом мире любовь, пока зажигают на коляду новый огонь, пока пекут масленичные блины, пока люди выезжают по высокой воде на речной простор закликать весну в свой край, не одолеть холодной Моране ясного солнышка! И придут весна и лето, и потекут ручьи, и будет тепло!

Люди боярина Вышаты Сытенича радовались весне особо. Для них весна означала начало пути, а всякий путь, как известно, ведет домой. Истосковавшиеся за долгую зиму новгородцы дневали и ночевали возле корабельного сарая, перебирая по досточкам боярскую ладью, осматривая ее борта, проверяя, все ли доски целы, выдержат ли корабельные ребра долгий переход. Вязкий черный вар кипел в котлах и гнал в небо клубы густого дыма. На засыпанной стружками, блестящей смоляными каплями земле среди обрывков канатов и сосновых корневищ, которыми обычно шили одну доску к другой, валялись сброшенные в спешке рубахи. Солнце припекало нешуточно, да и работа не давала остыть.

Торопу тоже до ужаса хотелось туда: смолить крутые борта, уплотнять канатами щели, распирать клиньями волокнистую сосновую древесину, а затем обстругивать новые доски и пришивать их взамен рассохшихся. Еще больше хотелось когда-нибудь взойти на борт горделивой морской птицы, чтобы идти куда-нибудь походом, в ту же хазарскую землю. Но пока его не то что на ладью, к нормальной мужской работе не допускали. Много ли толку от ватажника, у которого ноги подгибаются, точно у новорожденного лосенка. Мерянин заскучал в опустевшей избе, в которой прежде толклось столько разного народу, почти перестал есть, в голову опять полезли совсем было похороненные под спудом новых впечатлений мысли о побеге. И пропасть бы ему за просто так, да дядька Нежиловец выручил. Нашел-таки старый дело и по силам, и по душе.

За свое недолгое пребывание в боярском доме Тороп успел привыкнуть, что в двери в любое время дня и ночи мог постучаться со своими хворями и немочами стар и млад, богат и нищ. Все смотрели с мольбой и надеждой, все спрашивали Мураву Вышатьевну. Отказа не получал никто. Боярышня, как прежде ее мать, собирала потертый берестяной короб и отправлялась и в вёдро, и в ненастье, в любой, пусть даже самый дальний конец города перевязывать раны, вскрывать вереды, скреплять лубками поломанные кости, унимать лихорадку или грудную хворь. Облегчение страданий ближнего и дальнего она понимала, как свой долг перед Богом, и потому несла свое служение с истовостью человека глубокой веры. Хотя жизнь в Новгороде была в то время почти безопасной, Вышата Сытенич обычно не отпускал дочь из дома одну, отряжая ей в провожатые и помощники помимо верной безотказной Воавр кого-нибудь из парней. Нынче время шло страдное, каждый человек был на счету. Вот дядька Нежиловец и придумал посылать с молодой хозяйкой непригодного пока к иной работе драного холопа. Тороп, понятное дело, не возражал: многие парни хотели бы оказаться на его месте, да и надо же было как-то отплатить девице за ее доброту.

Поначалу он просто ходил за хозяйкой следом, как приблудная собачонка, стараясь, чтобы ветер не сдул. Затем, когда чуть окреп, стал таскать за красавицей тяжелый короб, по вечерам освещать факелом дорогу. Когда требовалось, он помогал в лечьбе, понемногу запоминая как признаки тех или иных хворей, так и названия пригодных для их изгнания трав. Мерянин знал, что Вышата Сытенич не собирается брать с собой на Итиль ни его, холопину никчемного, ни разумницу дочь. Потому он надеялся за лето и долгую осень поднатореть во врачебном ремесле. Вот только человек предполагает, а боги чаще всего все совсем иначе располагают.

Надо сказать, что работа кипела не только на боярском дворе. Ближайший сосед Вышаты Сытенича, торговый гость Мал тоже готовил в дорогу свой пузатый, как откормленный боров, насад, намереваясь пройти долгий путь до моря Хвалисского и приумножить в земле хазарской свою золотую казну.

Обычно купцы, собираясь в опасный путь, стараются держаться друг друга. Вместе легче бороться с рекой, проще от лихих людей свой товар и жизни оборонять. Между Вышатой Сытеничем и Малом такого уговора не было. Боярин по доброте душевной подошел было к соседу, но тот наотрез отказался.

Виной тут была не старая обида, нанесенная кем-нибудь из пращуров, не тяжба из-за захваченной кем-то межи, не затянувшаяся ссора из-за умыкнутой когда-то девки. Просто Мал и в особенности его жена Любомира, которая, как сказывали, заправляла в доме всем, крепко держались старых богов и свято верили всему, что говорил про боярышню и ее мать новгородский волхв. К тому же Любомира, которую даже во времена ее молодости мало кто мог назвать, не покривив душой, миловидной, отчаянно завидовала красоте боярыни Ксении и Муравы.

Пылая злобой, она безумно ревновала к каждому взгляду, который бросал через соседский забор ее легкомысленный муж. А уж когда в прошлом году ее старший сын, восемнадцатилетний Соколик, и прежде проводивший под окнами соседского дома слишком много времени, заявил, что совсем не прочь был бы заслать сватов на боярский двор, она и вовсе укрепилась во мнении, что не обошлось дело без приворота.

Однажды Торопу показалось, что шум на соседнем дворе отличается от обычного гудения работающей ватаги. Там раздавались тревожные, громкие крики, кто-то отчаянно и пронзительно визжал. Люди Вышаты Сытенича повернули головы, но отрываться от работы не стали. Не те между соседями сложились отношения, чтобы зазря любопытствовать. Разве что позовут подсобить.

Меж тем шум усилился. Визг перешел в срывающийся на крик, захлебывающийся плач, стало понятно, что плачет ребенок. В голос завопила какая-то женщина.

 — Да что у них там стряслось?! — не выдержал Твердята. — Какое лихо напало?

Не обращая внимания на суровые, неодобрительные взгляды товарищей, он направился к калитке, но та вдруг сама распахнулась, и на двор, сильно шатаясь, вступил сосед Мал. Вид его был ужасен. Всклокоченная борода опалена огнем, дорогое платье перепачкано смолой и глиной, неестественно красные руки сплошь покрывали страшные волдыри.

Вышата Сытенич шагнул ему навстречу.

 — Тебя ли, соседушка, вижу в подобной беде? — начал он, затем глянул на обожженные руки нежданного гостя и коротко распорядился, — Мураву сюда!

Тороп помчался исполнять приказание, но девица уже и сама показалась на ступенях высокого крыльца, и берестяной короб был при ней.

 — Звал, батюшка?

 — Вот видишь, Муравушка, — проговорил боярин, — соседу нашему помощь нужна.

Он бережно обнял Мала за плечи и хотел уже проводить в дом, но тот, вдруг очнувшись от оцепенения, замотал кудлатой головой:

 — Не мне… не мне помощь!..

Голос его задрожал, по щекам покатились крупные слезы.

Не сразу боярину удалось дознаться, что Мала постигло несчастье, в сравнении с которым ожоги на руках были сущим пустяком. Меньшой Малов сын, трехлетний Жданушка играл во дворе с двумя братьями. Старшие мальчишки из-за чего-то повздорили, началась драка. А этот несмышленыш все путался у них под ногами. Уж как там получилось: толкнули его, или он сам упал, но угодил он в костер, на который незадолго до того поставили котел со смоляным варом.

По двору пронесся стон. Шустрого, ласкового малыша все знали и любили. Он был желанным гостем в боярском доме и никогда не уходил оттуда без гостинца, унося с собой то яблочко, то медовый пряник, то глиняную свистульку. У Торопа тоже сжалось сердце. Уж больно Малов румяный круглоголовый крепыш походил на сына одной из его старших сестер, жившей с мужем-охотником на берегу извилистой Клязьмы.

 — Не откажи, соседушка, помочь, — глотая слезы, лепетал несчастный купец. — Знаю, дочь твоя разумница. Пусть она посмотрит его… А я уж все, что угодно… Хоть веру вашу приму…

В ложнице, куда к приходу Муравы перенесли едва живого, теряющего сознание от боли малыша было душно, и толпилось много народу. На лицах застыли смятение и испуг. В одном углу, уткнувшись расквашенными носами в широкую грудь Соколика, ревели в шесть ручьев злополучные драчуны. В другом тихо всхлипывала юная нянька, на конопатых щеках которой явственно отпечатались следы хозяйской пятерни.