Котильон

Гермиона раскладывала на полу карты, а Рита и Лаванда танцевали с двумя ярко-розовыми подушками что-то очень странное.

- Эй, Гермиона, расскажи про Долохова!

Лаванда, вдоволь наплясавшись, подползла поближе. Она легла к Гермионе на колени, лукаво прищурив глаза. Светлые локоны рассыпались по ковру золотистыми змеями.

- Вот еще, - фыркнула она, - ни за что.

- Ну так нечестно!

- Я же рассказала про Снейпа! – вмешалась Рита.

- Это потому что ты сплетница и не умеешь держать язык за зубами, – насмешливо отбила Гермиона, - я уверена, что я ещё и статью про его потенцию почитаю!

- А я же пообещала согласиться на свидание с Мальсибером! – вставила Лаванда.

- Да-да, я думаю, что он уже получил твой патронус! – еще более ядовито ответила Гермиона.

- Ну расскажи-и-и-и!

- Да что вам рассказать?

- Он тебя отымел или еще нет?

- Фу, Рита!

А что она могла рассказать?

Что?

Да, она признавала, что была немножко в него влюблена. Все женщины были хоть немножко влюблены в него, но она — особенно. В Долохова нельзя было не влюбиться. Его очарование действовало на всех женщин от одиннадцати до ста одиннадцати. Даже на фригидных бабушек в климаксе он действовал так, что они мгновенно переставали рассказывать свои сказки про тысячу и одну болезнь и только и делали, что пытались накормить этого «милого юношу» яблочным пирогом. Гермиона даже улыбнулась своим мыслям.

Он несомненно являлся мерзавцем, но мерзавцем до того очаровательным, что Гермиона предпочитала уже закрывать глаза на его хамское поведение.

Да, Долохов был красив, очарователен и богат, но при этом он являлся убийцей и бывшим пожирателем смерти.

Он был опасен.

Настолько же харизматичен, насколько и опасен.

И это было невероятно страшное сочетание. Хотя, собственно, чему удивляться? Несмотря на свое прогрессирующее безумие, Волдеморт всегда был окружен неординарными и талантливыми людьми.

Да, Долохов был одним из самых неоднозначных мужчин, которых она только встречала. Но Гермиона не хотела его. Не хотела его целовать, не хотела обнимать, не хотела спать с ним!

Но ему было очень холодно. Гораздо холоднее, чем ей самой. Он жил вечной осенью, постоянными листопадами и косыми солнечными лучами; он замерзал ночами и просыпался в пять утра; он прятался в тени липовых аллей и золотые ветки обнимали его за плечи, приветствуя, как старого друга. Ему было так холодно, безнадёжно, отчаянно — он мерз в вечном ожидании тепла, но нигде не мог его отыскать. А она могла согреть его. В конце концов, она была обязана поделиться с ним теплом, ведь Гермиона никогда не была эгоисткой.

Даже сейчас маленькая девочка Гермиона, тихо плачущая в колодце, шкрябалась ноготками в её грудную клетку, моляще поджала губки и просила, отчаянно просила оставаться гриффиндоркой – оставаться справедливой, оставаться жалостливой. Помочь. Отогреть. Ведь даже последние мерзавцы заслуживают право на жизнь, не так ли, Гермиона?

… - жалостливенькая и благонравненькая гриффиндорочка (гриффиндурочка), думающая о счастье других.

… забывающая о себе.

… - вы были правы, Долохов. ваша душенька действительно дура.

Самым забавным было то, что Гермиона дважды солгала самой себе. Первый — когда уверяла себя в том, что простила Долохова. Второй — когда уверяла всех, что он был милосерден всего один раз, в битве за Хогвартс.

На самом деле милосерден он был все же два — он хотел её уже тогда, в Отделе Тайн, а она, наивная пятнадцатилетняя девочка, была твёрдо уверена в том, что он ее ненавидит. Все было очень просто — об этом знали все, кроме неё самой. Вальбурга, пьющая огневиски с горла и виновато улыбающаяся Джемма. Даже Рейнард Мальсибер знал, что если Гермиона подпишет контракт, то через некоторое время она окажется в постели Долохова.

Долохов, как всегда, все решил за неё. Очень-очень давно. И тогда она приняла его решение, и в этот раз тоже.

Но теперь она умеет играть по его правилам.

- Так что, Гермиона?

Целитель Грейнджер вдруг вскинула голову. В глазах, похожих на два шоколадных моря, мелькнуло что-то странное. Она улыбнулась – безмятежно, спокойно, уверенно.

- Не волнуйся, Рита. Как только я пересплю с Долоховым, я сразу же сообщу тебе об этом.

В патефоне недовольно ворчал немецкий гросфатер – грубые резкие обороты в приветливом английском, отрывистый счет: eins, zwei, drei.

Раз Долохов – безнадежная постоянная зима, то она будет его вечной весной. И плевать, что сейчас за окном сверкает золото дождливой меланхоличной осени.

Мы – то, что мы сами выбираем.

И Гермиона выбрала. Немецкий гросфатер спрятал усмешку, отстукивая ритм каблуками - eins, zwei, drei. Гермиона считала вместе с ним.

========== польский краковяк ==========

мы танцуем краковяк!

это как?!

а вот так.

свистнул рак –

точно в такт.

крак! – ковяк!

крак-крак, ковяк!

крак-крак-крак, ковяк, ковяк!

слишком самый быстрый танец.

не догнать никак.

Каждая проходящая минута – это еще один шанс все изменить. Это Гермиона усвоила еще со времен третьего курса, когда носилась по всему Хогвартсу с маховиком времени. Все можно изменить, все можно исправить, все можно переиначить и переделать, можно закрасить и заделать, можно занавесить или запрятать, но забыть… забыть нельзя.

Они пили чай с бергамотом. В патефоне ярко и быстро плясал польский краковяк – танец невероятной грациозности и ловкости, четких отточенных движений; звонкого смеха и цокота каблуков, щелкающих раз за разом. Польский краковяк бешено рвался из-под старенькой иголки, словно предлагая вскочить прямо сейчас, протянуть друг к другу руки и влиться в яростный обжигающий ритм новой пляски, но…

Они пили чай с бергамотом. Гермиона, конечно же, предпочла бы выпить вина, а Долохов – водки, но в аду отныне запрещены горячительные напитки. Точнее говоря, всем запрещены, а им просто-напросто противопоказаны.

Они пили чай, а мир вокруг танцевал польский краковяк. Символично, да?

Гермиона спокойно помешивала сахар в маленькой чашечке; Долохов расслабленно курил уже третью за вечер сигарету. Почти что идиллия.

- Напомни мне, душенька моя грязнокровненькая, на чем мы закончили наш прошлый разговор?

«На том, что вы явно подрабатываете дементором, Долохов», - ядовито подумала Гермиона.

- На музыкальных вкусах Пожирателей Смерти в первую магическую войну, - ответила она вслух.

В последнее время то, о чем она думала в ответ и то, что произносила вслух, являлись полярно разными вещами. Кажется, это называется лицемерие.

Словно сговорившись, они так и не стали поднимать тему четвертой кадрили и гросфатера – то ли стеснялись, то ли разговор не сворачивал в нужную сторону… или просто не знали, как можно начать говорить об этом.

Или не было слов.

Долохов закусил сигарету зубами и задумчиво прищурился.

- Сегодня мы будем разговаривать о Хогвартсе.

Гермиона ничем не выдала, что выбранная тема её чем-то удивила, даже бесстрастное выражение лица не изменилось. Только глаза на секунду стали холодными и колючими, но Долохов, несомненно, успел заметить. Он всегда и все замечал, просто забывал говорить об этом. Откладывал на потом. Все знают, что особенно опасен тот, кто слушает, думает, но молчит. Долохов был из таких, а потому знал о том, что она знала, что он знает.

- Знаешь, душечка, - продолжал говорить он, постукивая пальцами по подлокотнику, - Северус когда-то говорил мне, что на Гриффиндоре есть только один человек, который его не бесит. Магглорожденная девочка. Признаться, тогда я не воспринял его слова должным образом. Но знаешь, душечка, увидев вашу гоп-компанию тогда, в Отделе Тайн, я сразу понял, кого он имел в виду.

«Ну конечно», - сварливо подумалось Гермионе, - «между прочим, я была там единственной грязнокровкой!».

- Профессор Снейп говорил о нас?

Долохов вызывающе прищурился.