Котильон

- Куда вы привели меня, Антонин?

Он ответил не сразу.

- Знаешь, грязнокровка, - начал он медленно, вдумчиво, взвешивая каждое слово, - аврорат пару раз открывал на меня охоту. Надо же мне было где-то отсидеться.

Значит, тут он прятался после рейдов или во время аврорских облав. Забавно.

- Пару десятков раз?

- Пару сотен.

- Так уж и говорите, Антонин, что аврорат гонялся за вами с утра до ночи. Пару тысяч разочков, да?

- Ты становишься слишком проницательной, - Долохов театрально вскинул левую руку, прижимая ее к сердцу, - видимо, мне придется убить тебя.

Гермиона рассмеялась, но веселья в голосе больше не было. Он привел ей на кухню – небольшую, но очень уютную, помимо обыкновенного маггловского холодильника там стоял деревянный стол, несколько шкафов, и, что было довольно неожиданно, старенькая раскладушка. Помимо воли губы ее дрогнули в понимающей ухмылке. Уловив смену ее настроения, Долохов тут же скривился, как от зубной боли.

- Серьезно, Антонин? – мгновенно повеселела Гермиона, - а я смотрю, вы ни в чем себе не отказывали – например, укладывались спать поближе к холодильнику. Это чтобы ночью далеко идти не надо было?

Долохов сердито фыркнул.

- У меня плохое чувство юмора и тяжелая рука.

- У вас отличное чувство юмора, Долохов. А вот насчет руки вы правы – действительно тяжелая.

- Собственно, - недовольно нахмурился он, - я собирался напоить вас чаем и даже дать плед. Но вы своим отвратительным и аморальным поведением очень меня огорчаете, душенька.

- Можете добавить мне в чай немного цианида.

- Бога ради, заткнись уже! Сил моих нет!

- Старость не радость, да, Долохов?

- Если ты сейчас не замолчишь, грязнокровочка, то тебе придется проверить тяжесть моей руки.

- Напугали ежа гол…

- Надо было прибить тебя в детстве.

- Это еще почему?

- Потому что ты выросла и стала слишком смелой со мной. Твои испуганные глазки нравятся мне больше твоих отчаянно-храбрых глазок. И, предупреждая твой следующий вопрос, моя благонравненькая гриффиндорочка, тебе все же лучше немного помолчать, потому что я испытываю очень сильное желание свернуть твою очаровательную шейку.

- Вы – мерзавец.

- Что я говорил насчет разговоров?

***

Они сидели в гостиной. Гермиона с ногами забралась на диван, облокотившись о мягкую белую подушку. Ноги укрывал теплый красный плед, бахрому которого она заплетала в тугие косички, а потом распускала. На столике рядом с диваном стоял белый фарфоровый чайник, сахарница и маленькая кружка. Долохов же сидел в черном бархатном кресле, откинувшись на спинку, и неспешно затягивался третьей по счету сигаретой. Иногда он стряхивал пепел в голубоватую хрустальную пепельницу, стоящую у его ног на полу. На подлокотнике у него стояла чашечка с медленно остывающим чаем.

- Там нет цианида.

Долохов наконец докурил сигарету, а окурок выбросил в пепельницу. Выдохнул последнее колечко дыма, а потом взял в руку чашку. В тот же момент сахарница вдруг расстегнула свои металлические серые заклепки, и из нее бодро выпрыгнули два кубика, которые немедленно подлетели к Долохову и неожиданно плавно плюхнулись в чай. Маленькая серебристая ложка сорвалась со столика и принялась размешивать сахар внутри, а после и вовсе постучала по белой стеночке чашки, после чего вытерла капли о краешек и залезла в сахарницу, которая тут же захлопнула крышку и застегнула заклепки.

Долохов усмехнулся, а потом неторопливо пригубил чай. Гермиона наблюдала за происходящей кутерьмой с искренним удовольствием.

- Вы настолько боитесь рассыпаться в песок по дороге, что вам даже лень самому сахар положить?

- А еще я могу вареники в сметану макать, - невозмутимо отбил Долохов, с явным наслаждением глотая горячий чай.

Гермиона недовольно нахмурилась.

- Так где мы, Долохов?

- Это очень большой секрет, грязнокровочка. Если я расскажу его, то мне придется навсегда закрыть тебя здесь.

- Или убить?

- Или убить.

Гермиона с презрительным фырканьем подхватила чашечку со стола и сжала её пальцами, отогреваясь.

- Ну не молчите, Антонин! – наконец приказала она, съеживаясь под пледом. Ей почему-то становилось все холоднее и холоднее.

- Не молчать?

- Расскажите что-нибудь!

Долохов отставил чашку обратно на подлокотник и перевел на неё любопытствующий взгляд. Как будто на интересную букашку смотрел. Будь на ее месте кто-нибудь другой, он бы точно почувствовал себя неуютно, но Гермиона семь лет подряд видела такие взгляды у Снейпа, а теперь уже Долохов её почти не пугал. Почти.

- Например?

- Расскажите мне о России.

Через секунду Гермиона была почти готова пожалеть о том, что сказала это – лицо Долохова потемнело, губы поджались, в топких глазах на мгновение мелькнуло что-то очень страшное до жути, а потом он вдруг расслабился.

- Почему бы и нет, - неожиданно согласился он, - что ты хочешь узнать?

- Вы любите Россию, Антонин? Не отвечайте, я знаю, что вы любите её. Вы говорили об этом как-то. Вы скучаете по ней, я знаю. Расскажите мне о том, по чему вы скучаете больше всего.

Долохов долго молчал, постукивая пальцами по подлокотнику. Лицо его разгладилось, а поза стала не в пример расслабленнее.

- По Сибири. По заснеженным тропам и сонно дремлющим лесам. По Петербургу. По серым улицам и умиротворенным людям, читающих Маяковского наизусть. Я скучаю по русским людям. Я скучаю по России. По всей в целом.

Гермиона потянулась вперед. С каждым словом, падающим, словно камешек в воду, она чувствовала себя все теплее и теплее.

- Как там? Там холодно?

- Только зимой, - скупо ответил Долохов, - зимы там очень холодные, а лета – жаркие. И красиво. Там очень красиво. Тебе бы понравилось.

Гермиона наклонила голову в бок, прислушиваясь к его хриплому негромкому голосу, словно покачивалась на приятных бархатных волнах. А Долохов все говорил, и в его словах звучала такая отчаянная усталая тоска, жадная, исступленная, пробирающая до костей, что по спине у нее бегали мурашки.

- Пойдем-ка. Я покажу тебе кое-что.

Долохов вдруг резко поднялся с кресло и в два шага подошел к дивану, протягивая Гермионе руку. Она смотрела на него снизу-вверх, как в их первую встречу, и думала о том, что она дюймовочка по сравнению с ним. И, не колеблясь, вложила в подставленную мужскую ладонь тонкие холодные пальцы. Она вытянула ногу в белом шерстяном носке из-под красного пледа и пихнула Долохова куда-то в колено, словно собираясь оттолкнуть, но он, очевидно, понял это иначе.

Долохов подхватил её на руки, как куклу, а потом бережно опустил на пол, и не думая отпускать её руки. Гермиона зло сверкнула глазами и сдула налипшую на лоб прядь.

- Мерзавец, помните?

- Обаятельный мерзавец.

Очередной колкий ответ застрял где-то в горле, когда Гермиона увидела, куда он привел. Это была просторная комната, гостиная, вероятно. У окна, забитого грубыми досками, стояло огромное черное пианино. И стул. А все стены – сверху до низа, были завешаны большими цветными картинами. Чего там только не было – и дремучие леса, и озера, и старые дубы, и степи с цветущими травами, и люди, очень много людей, танцующие, смеющиеся… на полах стояли незаконченные картины, банки с краской, вазы с кистями, прикрытые какими-то тряпками полотна, в углах – мольберты, картотеки, кучи книжек, маленькие черно-белые фотографии, виниловые пластинки, а на подоконнике неожиданно оказался старенький патефон.

- Это… вы рисовали? – в горле даже пересохло.

- Нет, - тихо ответил Долохов, - не я. Рабастан Лестрейндж. По моим воспоминаниям. А я просто создавал нужную атмосферу.

Гермиона не сразу поняла, что Долохов обнимает её со спины – его дыхание едва шевелило растрепанные волосы, а холодные цепкие пальцы почти ласково поглаживали хрупкое белое запястье.

- Какая красота, - восхищенно выдохнула Гермиона, делая шаг вперед. Долохов выпустил её из объятий, и ей на секунду показалось, словно он выпустил её из капкана. Но только на секунду. Она положила узкую ладонь на крышку пианино, а потом и вовсе откинула её – пробежалась по белым клавишам, а затем поближе подошла к каждой картине. Как же это было красиво.