Страница 62 из 88
Жигарин не торопился стрелять. Это была продуманная хитрость, всегда действовавшая на неопытных летчиков. Гитлеровцы ждали какого-то коварства, теряли уверенность и бесцельно выпускали трассы своих пуль, пролетавших мимо цели.
Пять минут шел неравный бой. За это время Жигарин сбил одного противника, но товарищи не прилетали. Боясь, что его ударят снизу, Жигарин опустился на десятиметровую высоту. Ему было непонятно бесплодное кружение гитлеровцев, он всей душой презирал их, не умевших драться, и в то же время радовался этому. Все они, как дураки, ходят по его пятам, не лучше ли было бы одному из них подняться и атаковать его сверху.
И как бы разгадав его мысли, один немец вышел из круга и, набрав высоту, ринулся на «Ил».
Это была жестокая атака. Все затрепетало внутри Жигарина, и самолет его пошел на врага. Он видел желтую краску немецкого самолета — желтую смерть, летящую на него, и ударил в нее из всех пулеметов и пушек. Смерть пролетела вблизи и разбилась о землю. Отрадное спокойствие охватило героя.
Взбешенные враги набросились на него, но он, мастер своего дела, стрелял со всякой позиции, не подпуская их на верный выстрел.
Бой был беспощаден, и Жигарину удалось сбить еще одного противника. Снаряд отбил козырек кабины, ранил его осколком в лоб. Второй снаряд перебил правую руку. Когда Жигарин схватил штурвал левой рукой, третий снаряд попал в пламегаситель, осколками повредил плечо и обе ноги. Смерть уселась рядом в кабину, и день словно померк для летчика.
На нем не было сухой нитки от пота и крови. В одно мгновение он почувствовал страшную слабость, качнулся от головокружения. Вся его ловкость и сила вдруг исчезли, и в то же время никогда ему не хотелось так жить, как сейчас. Сделав усилие, он громко застонал, и этот стон, наверно, услышали в своих наушниках его друзья. Теперь он знал только одно, что должен победить. За ним стояла, придавая уверенность, могучая сила великого дела партии, за которую только что умер юноша Рысенко. Сила, о которой даже не могли мечтать молодчики, вступившие с ним в борьбу, сила, миллион раз преодолевавшая смерть.
— Я должен жить! — простонал Жигарин, повернул самолет и пошел змейкой в сторону своих войск. Несколько раз герой смотрел на землю, испытывая страх. Под ним была территория противника, рождавшая ужас.
Фашисты шли за ним и стреляли, поражаясь живучести русского.
Дымящий, изрешеченный пулями, самолет неудержимо влекло вниз. Жигарин из последних сил тянул штурвал к себе. Он не спешил, вел машину со скоростью двести пятьдесят километров в час. «Мессершмитты», обладающие большей скоростью, не могли пристроиться к нему в хвост, пролетали над ним, стреляя и возвращаясь для новой атаки.
Смертельный бой продолжался. Требовалась сила, а силы у человека не было. Затуманенное сознание отказывалось работать. Голова кружилась. Кровь заливала и разъедала глаза, но Жигарин сохранял хладнокровие и самообладание.
Какой-то фашистский ас, чтобы обуздать бешеную скорость своего самолета, догадался выпустить шасси и щитки на крылья, но не рассчитал и пролетел вперед штурмовика. Злость охватила Жигарина. Раненой рукой он нажал на все гашетки, и, подбитый «мессершмитт», сверкнув на солнце оперением огня, врезался в землю у переднего края своих войск. Жигарин даже не посмотрел ему вслед. На одно мгновение он увидел разбегавшихся немцев, потом приветственное помахивание рук своей пехоты. Слева, будто бинт, разворачивалось знакомое шоссе — линия фронта — долгожданная черта жизни и смерти. Оставшийся «мессершмитт» прекратил преследование. Внизу был лес, казавшийся сверху вровень с землей. Последние силы покидали летчика.
«Садиться на деревья, — промелькнула мысль. — Надо спасать не только жизнь, но и машину», — подсказало сердце, стучавшее громче мотора.
Обеими руками, больной и здоровой, потянул Жигарин на себя всегда такой легкий в воздухе, а сейчас непривычно отяжелевший штурвал. Секунды тянулись часами, и все же лес оборвался, исчез, будто растаял. Впереди пылал на солнце невыносимо яркий, зеленый луг.
Тяжестью уроненной головы Жигарин двинул от себя штурвал; то, что казалось ему лугом сквозь залитые кровью глаза, было неглубоким озером. Он плюхнулся в воду, не имея сил выпустить шасси.
Товарищи Жигарина, спешившие к нему на помощь, услышали в наушники произнесенные еле различимым шепотом последние, полные иронии, слова:
— Прощайте, фрау смерть, до следующего свидания!
1944 г.
ВДОВА
Я возвращался из челябинского госпиталя на фронт. Вместе со мной в купе ехал приятный человек в полувоенном костюме, с орденом «Знак Почета» на гимнастерке. Почти всю дорогу мы играли с ним в шахматы. Играл он мастерски, и, кажется, я не выиграл у него ни одной партии.
Поезд пришел в Москву, и мы расстались. Вскоре я забыл его имя и ни разу не вспомнил, может быть, потому, что не приходилось больше садиться за шахматную доску. Но люди расходятся и часто встречаются вновь.
Случай свел меня с этим человеком.
Наши войска только что освободили Збараж — маленький городок Западной Украины. Я шел по освещенной летним солнцем улице и неожиданно встретил своего знакомца. Мы остановились и обнялись, как старые приятели. И я сразу вспомнил, что фамилия его Макогоненко.
— Ты что здесь делаешь? — воскликнул я.
— Как что? — удивился Макогоненко. — Я один из секретарей Тернопольского обкома партии. Вот и приехал поближе к Тернополю. Скоро вы его освободите, вояки? Я здесь со всем аппаратом обкома. Живем вон в тех трех домах. — Макогоненко показал на увенчавшие зеленый бугор двухэтажные небольшие особняки. — Приходи к нам обедать. Может быть, по старой памяти срежемся в шахматишки. Я все время вожу с собой шахматы, жаль только, что потерял где-то белого слона.
В полдень я был у Макогоненко. Он и еще трое сотрудников обкома квартировали в особняке, к которому примыкал старый фруктовый сад. Обкомовцы занимали первый этаж дома, а на втором жили хозяева — отец, мать и дочь.
Когда мы с Макогоненко рассматривали в саду кусты цветущих роз, на балконе на какое-то мгновение появилась юная девушка, одетая в короткое белое платье без рукавов. Опершись о перила, она посмотрела куда- то далеко-далеко, за горизонт, и, словно не замечая нас, скрылась за стеклянной дверью, казавшейся из сада черной.
— Хороша, а? — спросил Макогоненко заговорщицким тоном, глядя на дверь, в которой, как в зеркале, отражался сад.
— Вроде бы да, — ответил я, не успев как следует разглядеть белое видение.
— Польские женщины горды и красивы.
— Разве хозяева поляки?
— Да, и они довольны, что мы поселились у них. Вблизи города бродят бандеровские банды и вырезают польское население, ведут себя будто махновцы в гражданскую войну.
К обеду Макогоненко пригласил хозяев. Они долго отказывались, но все же пришли, и я смог поближе разглядеть девушку, которую звали Зосей. Высокая, стройная и гибкая, как хворостинка, она села на стул между матерью и отцом, и хотя я оказался напротив, долго не мог определить цвет ее продолговатых глаз, полуприкрытых ресницами.
Обедали мы на втором этаже, в просторной комнате, за круглым столом.
Обкомовцев было пятеро — трое мужчин и две усталые женщины неопределенного возраста.
Мужчины пили спирт, разбавляя его холодной водой. Для женщин достали бутылку виноградного вина. Хозяйка испекла из обкомовских продуктов пирог с мясом; лучшую закуску было трудно придумать, и все были оживлены и довольны.
После двух рюмок мы разговорились. Хозяйка с тревогой в голосе рассказала, что в деревне, в пяти километрах от Збаража, ночью бандеровцы вырезали дюжину польских семейств. Она тоже побаивается нападения бандитов, так как советские войска продвинулись вперед и в городе нет гарнизона.
Зося молча отхлебывала чай из чашки и, казалось, не слушала мать, продолжавшую говорить о бандеровцах. Мысли девушки бродили где-то за тридевять земель. Я любовался ею, хотелось сказать ей что-нибудь приятное.