Страница 48 из 88
«Нет, это нехорошо пить воду убитого», — решает он и, протянув руку, выливает половину содержимого фляги на цветок.
Через несколько минут в голову приходит удивительно спокойная мысль, что и его могут убить во время атаки и его порция воды пропадет без пользы. Он вторично протягивает руку к цветку и выливает на него остатки влаги, оставив на дне фляжки несколько глотков, на всякий случай.
Время идет медленно. Красивые и чистые видения сменяются тяжелыми воспоминаниями, они жгут сердце, требуют мести. Скорей бы сигнал в атаку!
Надо чем-то заняться, отвлечься, успокоить себя. Квасоля достал из вещевого мешка пахнущую ржаным хлебом пару чистого белья, переоделся. Провел шершавой рукой по колючей щеке, подумал, что хорошо бы перед боем побриться, но в темноте этого не сделаешь.
И вдруг темное небо прорезает ослепительная ракета и, будто надломившись в высоте, стремительно падает вниз. Немцы сразу же открывают минометный огонь по переднему краю. Мины невидимо шуршат в воздухе, словно стая пролетающих уток. Едкий дым затрудняет дыхание. Сухая земля сыплется на лицо и шею. Вторая ракета, роняя перья, летит над землей, словно жар- птица, осветив своим огнем убитого, повисшего на колючей проволоке. Трещат пулеметы. Рассыпая расплавленные брызги, взлетает третья ракета. Пора идти в атаку. Квасоля видит — никто не поднимается с соседних окопов и чувствует, как холодный ужас прижимает его к сырой стене глиняной ямы. Ему становится страшно. Он тянется к каске, которой накрыт стебелек мака, поспешно двумя руками надевает каску на голову и при вспышке ракеты видит, как пуля срезает головку цветка.
— Хватит!
Враги отобрали у него последнюю радость. Квасоля не спеша поднимается из окопа, страшный и великолепный одновременно, перебрасывает винтовку из левой руки в правую, становится на ноги.
— За мной, товарищи! Пошли! Пошли! — крикнул он, не думая о том, пойдут за ним или нет. Не спеша, экономя на бегу силы, на минуту задержав дыхание у разложившихся трупов, бросился в сторону врага. По грозному топоту, заглушившему свист пуль, понял — за ним следовала вся рота, и на душе его стало радостно и светло. Ведь каждый боец думал о том, о чем думал сейчас он, — взять врага за горло.
Он первый вломился в траншею. Какой-то фашист выстрелил в него. Квасоля не слышал звука, но видел вспышку. Сильным ударом штыка он заколол врага и бросил через плечо, как копну ячменя. На втором гитлеровце сломался штык. Он прикончил его прикладом. О третьего раздробил приклад винтовки и затем, наслаждаясь своей силой, бил кулаками, крошил направо и налево, обливаясь своей и чужой кровью… Убивая, Квасоля мстил за Родину, за Байязитова, за жену, за дочку, за цветок, украсивший жизнь на войне и безжалостно сорванный оккупантами.
«Малая земля» под Новороссийском.
1943 г.
ТАМАНЬ
Танки мчались к Тамани.
Тамань… Тамань… Сколько раз повторялось это желанное слово в окопах! Словно корабли, бурной ночью плывущие в гавань, танки неудержимо стремились к ней, на высокий берег Керченского пролива.
Сержант Наливайко, красивый и юный, по пояс высунувшись из башни, глядел вперед. Спина его еще чувствовала холодок лазоревых хребтов Кавказа, а глаза уже улавливали лиловые очертания Крыма. Танки шли через виноградник. Воздух, переполненный ароматом раздавленных ягод, был сладостен, как вино. Но ничто не радовало здесь хозяйский глаз солдата. Земля одичала. Жалобно шумели сухие листья неубранной кукурузы. Над зарослями бурьянов, не видя в поле людей, осиротело кружились стаи скворцов.
Запах винограда тревожил танкиста. Перезревшие, тронутые тленом, гроздья валялись под кустами. Опаловые ягоды, будто капли драгоценной влаги, высыхали под солнцем. Каждая ягода смотрела на танкиста, словно молила: «Возьми меня, проглоти, утоли свой голод, свою жажду».
«Мертвый край. И так сейчас везде по пути на запад, до самой границы», — думал Наливайко, хмуря черные брови на молодом открытом лице. Сержант впервые попал в эти края и о городе, лежащем впереди, знал по рассказу Лермонтова. Память подсказывала первую фразу: «Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России».
«Не может быть, — думал танкист, — чтобы город остался прежним».
Наливайко хотелось поскорей увидеть жителей Тамани, обнять их, прижать к сердцу. Он не верил, чтобы потомки вольнолюбивых запорожцев и лермонтовской Ундины покорились фашистам. Они, наверное, боролись яростно, как солдаты.
Головной танк остановился перед грудой развалин в степи. Нежный аромат винограда исчез. Его сменил удушливый запах. Откуда он здесь, в степи? Наливайко огляделся. На земле валялись разбитые ящики с пакетиками порошков от насекомых. Тухлый запах устойчиво стоял над землей. Вокруг валялся кирпич, щебень; громоздились ряды колючей проволоки, помятой взрывами. Командир роты прочел висевшую на одном гвозде вывеску на немецком языке: «Цивильарбейтслагер» — «Гражданский трудовой лагерь».
— Вот во что превратили труд фашисты. — Наливайко стиснул зубы.
Танки тронулись дальше. Впереди был недавно вырытый противотанковый ров. Машины подъехали и остановились, бессильные его преодолеть. Надо было наводить мостик, а для этого нужно время. Наливайко огляделся и влево от себя увидел какую-то груду, заполнившую ров.
— За мной! — скомандовал командир и проехал влево, вдоль рва. То, что издали вырисовывалось бесформенной грудой, оказалось телами. Во рву лежали трупы, занесенные серым покрывалом пыли.
Наливайко подошел ближе, со страхом всматриваясь в мертвые лица, как бы боясь встретить здесь сестер или невесту. Семья его осталась в селе Шевченкова Крыница под Николаевом, путь к ней был далек и труден, и, чтобы поскорей добраться туда, ему не хотелось зря терять ни одной минуты.
В худеньких руках убитой девушки он заметил книгу, прижатую к груди, и осторожно вытащил ее из сухих мертвых пальцев. Это был томик Лермонтова с бледным штампом таманской библиотеки. Сержант перелистал тронутые огнем, пожелтевшие, словно пергамент, листы. На внутренней странице переплета была карандашная запись, сделанная ровным, почти детским почерком. Он пробежал ее одним взглядом и, собравшись с силами, прочел вслух солдатам, собравшимся возле него:
«За колючей изгородью мы вслух читали эту книгу, когда на наше счастье всходила луна. Лермонтов напоминал нам, что мы русские, и учил не покоряться в неволе.
Сегодня мы услышали далекую канонаду и отказались продолжать рыть противотанковый ров. Эсэсовцы нас били и сказали, что, если мы утром не приступим к работе, нас всех расстреляют. Мы копали этот проклятый ров дни и ночи, вынужденные работать на оккупантов. Мы решили, если нас поведут на расстрел, встать толпой, чтобы своими трупами завалить ров, выкопанный нашими руками».
Саперы из бревен, возимых всегда на машинах, поспешно сколачивали штурмовой мостик, а танкисты сносили трупы расстрелянных девушек на броню своих танков.
— По машинам! — крикнул командир роты, и танки помчались вперед и ворвались в город, над крышами которого уже вились сделанные из наволок красные флаги.
Город был взят. Убитых положили на площади, возле остановившихся танков. Гусеницы машин были красными от крови. Танкисты рвались вперед, но путь их преградили холодные, величавые волны пролива.
Немцы обстреливали Тамань из Керчи, но возле мертвых девушек собрались все жители городка. Преисполненные горя, они стояли молча, с непокрытыми головами.
Девушек похоронили, как солдат, в братской могиле, рядом с убитыми красноармейцами. Танкисты дали прощальный салют.
…Машины остановились на улице Лебедева на привал, и здесь вечером в тени разрушенного дома Наливайко прочел товарищам «Тамань».
Рассказ понравился.
— Посерьезнел город, да и люди, видать, не те. Крепче стали, — сказал молоденький красноармеец, глядя на весело развевающийся по ветру флаг.