Страница 107 из 109
Через две минуты Шуберт уже стоял у постели Бетховена. Сперва он собрался встать на колени, но этот жест показался ему чрезмерно театральным. Тогда он робко коснулся его руки и тут же как ошпаренный отдёрнул ладонь.
— Не беспокойся, Франц. — Хюттенбреннер легонько тронул его за плечо. — Он уже ничего не чувствует.
— А по-моему, чувствует. — Шуберт резко обернулся, в стёклах его очков запрыгали солнечные зайчики. — И я не вправе ему мешать.
Он внезапно подбежал к разбросанной одежде, разгладил её и, стряхнув пыль, положил в шкаф, затем стремглав бросился к выходу.
— Вы его последние солдаты, — с грустью сказала госпожа Констанция, глядя мужу прямо в глаза. — А ведь раньше ему кланялись короли, князья и даже один император.
— Да, после «Битвы при Виттории» и кантаты «Славный миг»...
— И где они теперь, эти славные мгновения, когда художники считали за честь нарисовать его портрет, а иностранные академии одна за другой избирали его своим почётным членом.
Хюттенбреннер стёр со лба Бетховена крупные капли пота и поднял глаза.
— Может, дать ему немного вина, господин советник?
— Не стоит.
— Меня очень тревожит Шуберт. — Хюттенбреннер прошёлся по комнате, разминая затёкшие от долгого сидения ноги. — Он всё время делал какие-то странные намёки относительно Вэринского кладбища, а потом вдруг куда-то пропал. Даже плаща с собой не взял. А у него слабые лёгкие, и погода...
— Погода весенняя. — Бройнинг снова стоял у окна в своей любимой позе. — Утром жарко, вечером идёт снег...
Звон дверного колокольчика заставил их вздрогнуть и обменяться удивлёнными взглядами.
— Уж не ваш ли это друг, господин Хюттенбреннер?
— Франц Шуберт? Да он никогда не отважится...
В прихожей вызывающе загрохотали чьи-то незнакомые шаги, и в комнату вошёл молодой человек, представившийся по-немецки, но с ярко выраженным итальянским акцентом:
— Лудовико Храмолини.
— Драматический тенор итальянской оперы?
— Сейчас это не имеет никакого значения. Я хочу получить ответ только на один вопрос. Неужели маэстро Лудовико ван Бетховен, величайший немецкий композитор, будет похоронен в общей могиле?
— Где-где? — ошарашенно переспросил Шиндлер.
— В общей могиле. Синьор Шуберт побывал на кладбище. Могила уже готова, в морге лежат четыре трупа. Не хватает только маэстро Бетховена. Синьор Шуберт посетил камерного певца[136] синьора Фогля, а также меня и синьора Барбая[137].
— А кто это? — удивился Шиндлер.
— Как, вы не знаете нашего синьора Барбая? Да это же самый знаменитый директор оперных театров и импресарио во всей Европе. Теперь он лично займётся похоронами маэстро Бетховена. И пусть венцы забыли о нём, мы, итальянцы, будем петь у его гроба и отнесём его на наших плечах, уж точно не в общую могилу.
Он удалился, и, когда смолк стук его каблуков, Бройнинг и Шиндлер, опомнившись, немедленно отправились на кладбище.
Оставшись один, Хюттенбреннер тяжело опёрся локтями на подоконник. Слова «кладбище для бедных, общая могила», словно гвоздями, сверлили его мозг. Он вспомнил, что Франц как-то сказал ему: «Ни одному из вас не дано понять Бетховена. Вы даже не способны воспринять трубные звуки в «Героической симфонии». И тем не менее, Ансельм, тем не менее...» — «О чём ты, Франц?» — «Божество — называй его, как хочешь, — вдохновило его на создание этого поразительно гармоничного, ослепительного, оглушающего диссонанса».
Тут Бетховен открыл глаза, сжал кулаки и приподнялся в постели. Лицо его выражало решимость, противостоять которой не мог никто. Потом он бессильно отбросил руку назад, разжав ладонь, и пошевелил застывшими, не способными выговорить даже слово губами.
— Господин ван Бетховен!
Ворвавшийся в распахнутые окна свежий ветер заколыхал не только занавески, но и белый халат врача.
Доктор Вагнер равнодушным тоном диктовал своему ассистенту, студенту медицинского факультета:
— Объём печени — вы поняли? — уменьшился почти наполовину. Таким образом, господин профессор, ваш диагноз полностью подтвердился.
— Коллега Мальфатти просит вас выпилить евстахиевы трубы. — Профессор Ваврух сделал вид, что его совершенно не трогают хвалебные высказывания. — Он раньше лечил его от потери слуха, но, правда, безрезультатно.
Позднее пришли молодой художник Данхаузер, ему Бройнинг поручил снять гипсовую маску с лица мёртвого друга, и поэт Франц Грильпарцер, который должен был написать надгробную речь. Актёр Аншюц должен был прочесть её во время шествия похоронной процессии.
В полутёмной, освещённой мерцающим светом комнате Грильпарцер расхаживал взад-вперёд, скрестив за спиной пальцы рук, и вспоминал о своём посещении Рима, где возведённый над Колизеем огромный крест, этот символ полной, хотя и запоздалой победы христианства над язычеством, глубоко оскорбил его нравственные и эстетические чувства.
Так появилось стихотворение «Развалины Кампо-Ваккино», в котором он призывал христиан убрать крест и воздать должное эпохе античности. Вроде бы цензуре было не к чему придраться, тем не менее его обвинили в «антихристианском мировоззрении» и подвергли гонениям.
Он непроизвольно вскинул кулак, взглянул на появившуюся на заляпанных обоях огромную тень, сел за стол и начал писать: «Мы, стоящие у могилы этого человека, как бы представляем всю нацию, весь немецкий народ, оплакивающий эпоху расцвета отечественного искусства. Правда, ещё жив тот, кто способен петь на истинно немецком языке[138]...»
Грильпарцер грустно усмехнулся. Присоединившиеся случайно к шествию спросят: кого он имеет в виду? Так пусть же Бетховен, имевший в жизни так мало радостей, хоть раз возликует!..
«Увы, но в мир иной отошёл блистательный музыкант, творчески освоивший традиции Генделя и Баха, Гайдна и Моцарта и унаследовавший их бессмертную славу. Подобно морскому чудовищу, бесстрашно пересекающему моря и океаны, он не знал границ своего дарования. И воркование голубки, и громыхание грома, и разбушевавшиеся стихии — всё это он мгновенно схватывал и отражал в своих сочинениях. Его последователям придётся начинать с чистого листа, ибо заимствовать у Бетховена может только Бетховен. Его поразительной силы симфонии, его «Радость, пламя неземное», ставшая его лебединой песней... И потому станьте вокруг его могилы и осыпьте его лавровыми венками».
— Уж больно сильные выражения ты выбираешь, — испуганно заметил Аншюц, получив полный текст речи.
— Вполне возможно, Генрих, — с вызовом ответил Грильпарцер, — но я поэт и драматург, а ты произносишь эту речь.
О нём вспомнили даже те, кто не имел никакого отношения к музыкальному творчеству. Для них он был чудаковатым стариком, иногда прогуливавшимся по улицам...
Невысокая приземистая фигура, шляпа с обвислыми полями, из-под которой выбивались нечёсаные седые пряди. Он постоянно что-то бормотал про себя, отбивал рукой такт, а мальчишки строили рожи за его спиной.
А теперь, оказывается, итальянцы собрались петь у его гроба и нести его туда, куда прикажет всемогущий синьор Барбая, разъезжающий по городу исключительно в экипаже, запряжённом четвёркой лошадей.
После подобных газетных публикаций площадь перед «Домом Чёрных испанцев» заполнила толпа. Люди вытягивали шеи, пытаясь высмотреть гроб, и шумно переговаривались между собой:
— Он служил в ополчении?
— С чего вы взяли?
— Саван из казармы второго полка ополчения?
— Ничего не могу сказать.
— Он, кажется, был почётным гражданином Вены.
— Точно, точно, вон несут крест и Библию. А вон... вон идёт сам Храмолини!
— До чего ж красив! А голос какой! Я слышал его в «Севильском цирюльнике». Он подходит ближе...
136
Почётное звание певца в странах немецкого языка.
137
Фогль Иоганн Михаэль (1768—1840) — австрийский певец. В 1794—1822 гг. пел в Венской придворной опере, с 1817 г. сблизился с Ф. Шубертом и был лучшим исполнителем его произведений.
Барбая Доминито (1778—1841) — итальянский антрепренёр, деятельность которого была связана в основном с оперными театрами Неаполя, Вены и Милана, он способствовал карьере многих исполнителей, «открыл» В. Беллини, Г. Доницетти.
138
...ещё жив тот, кто способен петь на истинно немецком языке... — По всей вероятности, имеется в виду композитор Франц Шуберт.