Под русским знаменем

Два дня продолжался этот спуск. С гор спускались уже не люди, а некие мифологические чудовища. Недавние щёголи-гвардейцы поверх шинелей укутались в полотно палаток, из-под которого виднелся только острый конец башлыка. Ноги, вместо сапог, были обмотаны прямо воловьими шкурами. Всё это покрывал собой заледеневший снег, так что издали вполне можно было вообразить, что двигается не человеческое существо, а снежный сугроб...

Восемнадцатого декабря у горного селения Чурияк собралось уже сорок батальонов. Тут впервые за Балканами у селения Ташкисен и значительно правее его и Горнего и Дольнего Бугоров поджидали русских орлов турки. Начался артиллерийский бой. Турки из Ташкисена громили спускавшиеся с гор полки. Преображенцы выдерживали огонь более двух часов, и когда сопровождавшим их орудиям удалось сделать взрыв в одном из Ташкисенских редутов, этот старейший из русских полков бегом добрался до неприятеля и штыками выбросил его из укреплений. Ошеломлённые неудержимым натиском русских, турки бежали. Преображенцы были теперь в тылу Араб-Конака и неприступного Шандорника, а в это время со стороны обоих Бугров до Ташкисена доносились приглушённые расстоянием удары пушки: там сошедший с Умургача отряд Вельяминова выбивал турок из последнего их укрепления на пути к столице Болгарии — Софии...

Как только занят был Ташкисен, новая радость ждала русских... Ослеплённые ужасом турки вместе с командовавшим в Араб-Конаке и Шандорнике Шакир-пашой оставили там свои позиции без боя... Без потерь перешла в руки русских твердыня, штурм которой мог бы стоить целого моря русской крови. Генерал Гурко поспешил в Араб-Конак, и на первом же редуте перед ним предстал гвардейский ефрейтор, лихо отрапортовавший, что на вверенном ему посту на Араб-Конаке «всё обстоит благополучно!».

Это была уже победа — и победа полная. Дорога через Балканы, удобная, безопасная, была открыта для всей русской армии...

Побеждена была природа, побеждены были снежные бури... Всё превозмог, всё преодолел русский солдат...

Близился великий праздник мира — Рождество Христово, и на долю отряда генерала Гурко выпала участь встретить его не среди балканских снегов, а в обрадованных их появлением болгарских семьях Софии.

Как только рухнула Плевна, сохранявшая дотоле нейтралитет Сербия сейчас же объявила Турции войну, и сербские дружины уже энергично действовали против своих исконных врагов. Незадолго перед тем сербы заняли турецкую крепость Пирот, и Гурко, желая запечатлеть братский союз этого народа с Россией, послал к командующему сербской армией предложение подойти к Софии, чтобы вместе встретить и провести день Рождества Христова.

В канун рождественского сочельника после молодецкого дела к мосту через реку Искер, где стрелки Императорской Фамилии не только отбросили сильный турецкий отряд, но и ухитрились отстоять зажжённый черкесами мост, все перешедшие Балканы полки начали наступать на Софию.

Было 11 часов дня 23 декабря, когда к генералу Гурко, ночевавшему в болгарском хуторе близ селения Враждебна, примчался вестовой с донесением от ушедшего вперёд к Софии с авангардом генерала Рауха. Просмотрев донесение, генерал снял фуражку и голосом, несколько вздрагивавшим от волнения, произнёс, обращаясь к окружавшей его свите:

— Господа... Поздравляю... Турки оставили Софию. Мы войдём туда без боя...

Через несколько минут генерал во главе своего штаба мчался уже по шоссе к Софии. «Ура!» звучало всюду, где только проезжал он. Гвардейцы и пехотинцы восторженно встречали своего вождя, переведшего их через неприступные, непроходимые горы и этим доставившего им блистательные победы, стоившие России в сравнении с предыдущими ничтожных жертв.

— Спасибо вам, братцы, за службу! — воскликнул Гурко при виде своих плакавших от умиления героев, и восторженное «ура!» провожало его.

Крестный ход встретил вождя русских героев у ворот Софии. В предшествии духовенства с хоругвями и образами, сопровождаемые бесчисленными толпами народа, проследовали Гурко и генералы в православную церковь Святого Стефана. Миртом был усыпан этот путь. Восторженные крики не смолкали ни на мгновение. В соборе после молебствия плакавшие от умиления почётные горожане приветствовали и благодарили Русь в лице вождя её героев.

— С Божьей помощью, — ответил им генерал, — я вступаю уже во второй город Болгарии. Бог поможет нам освободить силой русского оружия и оставшуюся часы, вашей родины...

— Аминь! — как один человек ответила многотысячная толпа болгар, окружавшая живой стеной древний православный храм Софии.

Турки бросили здесь огромные запасы оружия, снарядов и патронов, оставили в госпиталях своих раненых и ушли, открыв путь на Филиппополь.

Скоро в софийских госпиталях появились и русские страдальцы. Во время перехода через Балканы не было сражений, но вместо них, в особенности, когда турки уходили из укреплений, а русские преследовали их, происходил ряд отдельных схваток, в которых, понятно, не обходилось без убитых и раненых.

В одной из таких стычек отличился и Алексей Коралов.

Наконец-то он дождался того, чего так страстно жаждало его сердце. Маленький беленький крестик украсил его грудь. Во время атаки турок, когда архангелогородцам приказано было задержать наступление неприятеля, Алексей Петрович грудью своей заслонил капитана роты в то время, когда ополоумевшие от возбуждения турецкие низамы, прорвавшись через русскую цепь, ринулись было на неприятеля. Это было всего только мгновение, но прорвавшиеся турки успели наделать порядочно бед. Громадного роста низам очутился среди русских. Он поднял штык, чтобы заколоть попавшегося ему на глаза русского офицера, но Коралов кинулся вперёд и удар пришёлся по нему. Капитан оказался спасён. Вольноопределяющийся Коралов с проколотой грудью бился у ног спасённого им. Турок перестал существовать.

Заветный крест, наконец, украсил грудь Коралова. Рана, однако, оказалась очень тяжёлой. Мало того — почти смертельной... Истекшего кровью юношу, когда кончился бой, свезли с гор и после перевязки отправили в софийский госпиталь. А там, когда он пришёл в себя, он увидел над своей кроватью беленький крест...

Мысли Алексея столько времени вращались только около одного этого символа величайшей самоотверженности и презрения к опасности ради выполнения своего долга, что он, позабыв о своей ране, поднялся, схватил орден и, не чувствуя ни малейшей боли, словно и раны совсем не было, словно турецкий штык не впивался ему в грудь, плача, рыдая даже, прильнул к крестику запёкшимися губами. На глазах сестёр милосердия, госпитальных санитаров, фельдшеров и докторов так часто происходили подобные сцены, что на Коралова даже и внимания не обратили.

Вдруг мертвенная бледность покрыла и без того уже бледное лицо юноши; глаза как-то странно расширились, зрачки закатились далеко-далеко под веки, на губах заклубилась алая пена, и Коралов с лёгким хрипом всем туловищем запрокинулся назад на соломенные подушки. Сосед его приподнялся на локте, взглянул на него, покрутил головой и позвал санитара. Подошла сестра милосердия, склонилась над Коралловым, потрогала его, потом подняла голову и перекрестила. Коралов был мёртв. Правая рука его крепко сжала в последней — предсмертной — судороге маленький беленький крестик. Сестра покрыла умершего его солдатской шинелью и отошла. Явились через несколько минут двое госпитальных служителей с носилками, положили ещё не остывшее тело и унесли его. Для Коралова всё было кончено. Его место нужно было другим, для которых ещё оставалась надежда жить на земле.

Сергей позабыл о всех ужасах, пережитых в «Шипкинское сидение». Что значили он и его волнения, страхи и муки, когда невыразимая радость овладела десятками сотен измучившихся, исстрадавшихся людей, для которых близок был теперь конец их бесконечному сидению на этих горах!.. Балканы перейдены, Гурко с гвардией в Софии. Близок конец мучительной войны, скоро наступит тот момент, когда смерть отлетит от тысяч людей, и снова все они будут засыпать в полной уверенности, что увидят, проснувшись, солнечный свет, и турецкие пули и гранаты не будут, грозя смертью, визжать и выть над их головами. Рождественцев чувствовал всё величие этого момента, чувствовал близость конца и плакал от умиления, сам не замечая своих слёз.