Страница 14 из 20
В фильме «Средство Макропулоса» Евгения Гинзбурга Гурченко играла женщину без возраста. Она фактически играла саму себя. В ней была магия, был какой-то пленяющий декадентский надлом… Мы записали разговор и расстались на пороге кафе. Но я еще долго стоял и смотрел, словно загипнотизированный, как Людмила Марковна под руку с Сергеем медленно шла в сторону дома. Какая красивая пара!
Я отправил Гурченко материал на заверение и уехал в Берлин. Там меня разыскали и попросили срочно ей позвонить. Я позвонил, и она сказала мне, что хочет поправить текст интервью. Мне это не понравилось: я боялся, что из материала «уйдет» все самое интересное. Но выхода не было. На следующий день, когда я вернулся в Москву, мы проговорили по телефону больше часа. Поразительно, что Людмила Марковна не только ничего не убрала из нашей беседы, но и, напротив, добавила и еще сильнее обострила какие-то моменты, сделала их жестче.
В канун Нового года я набрал номер телефона Гурченко, – хотелось поздравить ее и сказать, что для меня знакомство с ней стало одним из главных событий уходящего года. «Абонент недоступен», – услышал я в телефоне. Больше не перезванивал, подумав, что ей-то самой и не так уж важно было услышать мои признания. Через три месяца Людмилы Марковны не стало. Наше интервью оказалось для нее последним…
Итак, беседа с Людмилой Гурченко, записанная в декабре 2010 года.
– Людмила Марковна, меня поражает скорость, с которой вы живете. Несколько дней назад вы были у нас с Игорем в радиоэфире, потом на дне рождения Эльдара Рязанова, затем промотур вашего нового фильма «Пестрые сумерки», сегодня мы делаем интервью, потом вы снова уезжаете… Вы хотя бы иногда жмете на тормоз? Как правило, с годами темп жизни снижается.
– Да у меня как-то вся жизнь так – то густо, то пусто. Сейчас густой период, но это не значит, что он и завтра будет таким же… Я долго не снималась, а потом начала делать по три-четыре картины в год. Говорила папе: «Папа, не могу, на части разрывают». А он мне: «Дочурка, хай лучше рвуть». Вот когда «рвуть», я и держусь. Выхода нет, Вадим. Нет выхода. А вдруг завтра тишина?
– Но что все-таки вами движет?
– Желания кому-то что-то доказывать нет давно. Начиная с первой картины, с 20 лет, я странным образом будоражу воображение публики. Помню, как после «Карнавальной ночи» мне прислали письмо из комитета комсомола: «Вы там танцуете и у вас колено видно! Как можно?!» Это было целое событие: колено! Или челка – как признак вульгарности. Я из-за этого долгое время ходила с открытым лбом и платья носила узкие, чтобы не развевались, чтобы «без колена».
– Многие, в том числе и я, увидев вас недавно в шоу «Марковна. Перезагрузка», были шокированы. Вашими откровенными нарядами, номерами…
– Бо́льшая часть жизни прошла в закрытой стране, и я, боясь публики, угождала ей, её интересам. А внутри мне что-то подсказывало: слушай только себя. А как слушать себя – не знала. «Ах, – вдруг начали меня порицать, – что в ней такого? Ничего. Талия и голосок…» Все ждали от меня веселья, анекдотов и улыбок, улыбок, улыбок…
– А когда появились ваши знаменитые страусиные перья?
– А-а… Перья появились в 70-е, и, кажется, я была первой, кто их надел. Весь «Ленфильм» собирал перья для моей юбки в «Небесных ласточках».
– Но вам самой такой экстравагантный образ нравится?
– Вот видите, когда я была в подходящем для экстравагантности образе, страна была – «коммунизм плюс электрификация всей страны». Нельзя было ничего. А сегодня можно! Но все равно, обязательно найдется тот, кто скажет, что Гурченко опять что-то не то надела. «Мы в шоке!» Когда мне предлагают прозрачный костюм, я не должна отказываться его надеть. Это же красиво. И вообще, почему я должна в это время заглядывать в паспорт? А когда я слышу осуждающие оханья и аханья, я говорю: давайте не охать и ахать, а заниматься собой. Посмотрите на себя в зеркало: хотите похудеть и быть в форме, прекрасно – тогда побольше мучного и поменьше движений. (Иронично улыбается.)
– Для вас понятия возраста вообще не существует?
– В 76-м году, когда я снималась в фильме «Мама», мне было 40 лет. Хороший возраст. После перелома – я здорово упала на катке – ногу собирали по кусочкам. 19 осколков. Их счищали, и одна нога с тех пор почти на полтора сантиметра короче другой. К вечеру тяжело. Но тогда вопрос стоял по-другому: или так, или без ноги. Ниже колена ее бы отрезали. И кому рассказать, не поверят, что я звонила из больницы Зиновию Гердту и спрашивала, можно ли после операции устроиться к нему в театр кукол.
– Вы собирались работать в театре кукол?!
– А как выходить на сцену? Никому не пожелаю такой участи, когда актриса в одну минуту теряет всё. Теряет возможность быть в профессии. Я себя готовила… Нет, не к самоубийству… Но была на грани. И это после того, как я всегда легко бегала, танцевала – не задыхалась, от папы унаследовала легкость в руках и ногах. Папа до 70 лет мог обе ноги за шею закинуть.
– Что помогло в этой ситуации? Как выбрались?
– Нужно было решиться на операцию. Результат был непредсказуемым: срастется, не срастется… Тогда операции такой сложности у нас почти не проводили, я была в числе первых. На Западе делали, но лететь в Париж я отказалась. Ехать так далеко – нет, лучше дома. Мы снимали фильм «Мама» по сказке про волка и семерых козлят, производства СССР – Франции – Румынии. И когда через две недели после операции, с гипсом и со всеми штырями и титановыми пластинками, я начала учить текст песни на трех языках: английском, русском и румынском… Это был кошмар. А через три с половиной месяца меня повезли в Румынию, на каталочке. На общих планах за меня прыгала девушка-дублер – за рогами было непонятно, что это не я. А на крупных планах работала сама. Козлята прикрывали мою ногу.
– После такой операции вы сразу начали работать как ни в чем не бывало! Все-таки вы уникальная женщина.
– Парадоксально, но именно тогда у меня был завал работы. Все режиссеры, которые раньше не замечали меня, вдруг встрепенулись: «Я не мыслю картины без вашего участия, дорогая!» Я говорила: «Я не могу ходить!» – «Ходить не надо, будете только садиться и вставать». Я часто думала о том времени – наверное, я тогда уже научилась лукавить и научилась сгонять на дно души обиды и равнодушие. И вот удивительно, лучшие свои роли я сыграла именно в тот период. Я была в отеках от уколов, у меня все болело… Кто знает, что такое винтовой многооскольчатый перелом, когда пятка вдруг впереди, а сама ступня где-то болтается сзади, – тот поймет.
– Честно говоря, не могу представить, что вы почувствовали, когда узнали, что одна нога всю жизнь будет короче другой…
– Это не так заметно, я ведь все время на каблуках. Без них я падаю назад.
– И дома на каблуках?
– Даже домашняя обувь с каблучком. Да я уже привыкла, но надо чаще лежать, чтобы нога не болела. После операции я поняла выражение «Ноги подкашиваются».
– Людмила Марковна, скажите, откуда все-таки такой запас прочности – и душевной, и физической?
– А как иначе? Я должна что-то делать все время. И папа был такой же. Все время шел вперед в своих фантазиях, которые, представьте, почти всегда сбывались.
– Вы не раз говорили, что отец был для вас идеалом, и в мужчинах вы всегда искали нечто похожее.
– Это теперь я начинаю понимать – наверное, мне хотелось говорить о мужчинах: «О, похож. Почти как папа».
– А в Сергее, муже, есть черты вашего отца?
– Сережа, как и папа, никогда не мог, как бы это сказать… мириться со злом. Однажды папа попал в больницу с сердечным приступом. Полез в драку, заступившись за какого-то незнакомца. Спрашивается, зачем полез? Но ему нужно было защитить человека. И Сережа меня всегда защищает. От тех, кто может подойти внаглую, задать хамский вопрос, сфотографировать исподтишка.