Страница 6 из 33
В 1890 году старец Амвросий скончался, и монастырь наверняка захирел бы, если бы не продолжавшаяся очень действенная помощь С. В. Перлова. Думал Сергей Васильевич и о том, чтобы монастырь сам начал зарабатывать деньги, чтобы после его ухода из жизни ничто не могло угрожать благополучию его обитателей.
Для этого Перлов обустроил для сестёр всевозможные мастерские: нанял обучающих мастеров, присылал всякие пособия и инструменты. К началу XX века в обители было 800 насельниц. Помимо подсобного хозяйства сёстры трудились в мастерских: иконописной, золотошвейной, башмачной, занимались фотографией, гончарным делом, ковроткачеством. Имелись в монастыре своя типография и свой кирпичный завод. При обители существовали приют для девочек-сирот, приют для калек и убогих, женская богадельня, больница и странноприимный дом.
Сергей Васильевич Перлов умер в 1911 году и был похоронен в Шамординском монастыре.
Вот в этом монастыре и провела двадцать один год Мария Николаевна Толстая (1830–1912) – младшая сестра Л. Н. Толстого. Местные жители рассказывают, что когда Лев Николаевич приехал в Шамордино первый раз, он спросил у Марии Николаевны: «И сколько же вас, дур, здесь живёт?» Она ответила: «Семьсот», и в следующую встречу подарила ему подушечку с вышивкой: «Одна из семисот Шамординских дур». Тогда, в первое посещение Шамордина, он вчерне написал здесь повесть «Хаджи-Мурат».
А за несколько дней до смерти, после ухода из Ясной Поляны, Толстой, переночевав в Оптиной пустыни, поспешил уехать в Шамордино, к любимой сестре. Он хотел остаться в Шамордине жить, даже внёс задаток, три рубля, чтобы снять угол в деревне…
Толстой провёл у сестры два последних, очень тёплых и душевных, вечера. Домашний врач и друг Льва Николаевича Д. П. Маковицкий, сопровождавший его в последней поездке, так увидел их встречу:
…Застал их в радушном, спокойном, весёлом разговоре… Беседа была самая милая, обаятельная, из лучших, при каких я в продолжение пяти лет присутствовал. Лев Николаевич и Мария Николаевна были счастливы свиданием, радовались, уже успокоились…
На другой день они опять очень хорошо разговаривали, и, уходя вечером, Лев Николаевич сказал сестре, что утром они опять увидятся. Однако тем же вечером приехала его дочь Александра Львовна, о чём-то поговорила с отцом, и рано утром, около пяти часов, Толстой спешно покинул Шамордино. Даже не простился с Марией Николаевной.
А дальше известно – болезнь и смерть на станции Астапово.
Когда-то, ещё в первый свой приезд в Шамордино, Лев Николаевич встречался со старцем Амвросием, разговаривал с ним, спорил, но великий проповедник, видимо, не смог убедить Льва Николаевича. Не случайно за год до смерти, 22 января 1909 года, Толстой записал в своём дневнике: «Заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки. И потому всё, что будут говорить о моём предсмертном покаянии, причащении, – ложь».
Понятны эти опасения Толстого и сегодня: ведь всякой «придворной» конфессии, как и «придворной» партии, для убедительности нужно записать к себе как можно больше известных и уважаемых людей. Так случилось и с Булатом Шалвовичем – его частенько при жизни, что называется, «за уши» пытались приспособить к церкви. И он неоднократно, хоть и не так категорично, как Толстой, заявлял, что уважает чувства верующих, но просит уважать и его чувства.
Вот один из примеров, когда интервьюер не мытьём, так катаньем выбивает из поэта признания в религиозности:
– Вы часто говорите, Булат Шалвович, что вы атеист, что вы так воспитаны… В смысле ваших «официальных» отношений с Господом Богом – я понимаю, что вы определяете себя как атеист. Но когда я слушаю ваши песни, для меня они как бы доказательство существования Бога. И мне кажется ещё, что если вы умеете так радоваться существованию мира сего, любви человеческой, общению людей друг с другом, значит, и вы каким-то способом веруете в этот высший смысл жизни.
– Очень может быть, что это происходит помимо моего сознания. Но я до сих пор – я так был воспитан, – я до сих пор не могу представить себе Бога. Понимаете? Не могу. И слава богу, что я не притворяюсь в угоду моде… Я не могу себе этого представить. Мне Церковь совершенно неинтересна, кроме музыки. Вот песнопения церковные люблю, но не потому, что они религиозные, а просто как великую музыку.
– Но если человек может сотворить такое, – настаивает журналист, – если мир так прекрасен и жить хорошо…
Но Окуджава журналиста перебивает:
– Но вот для меня нет Бога. Для меня есть… ну, логика природы, логика развития природы. Для меня это существует, не познанное мной. Я и не пытаюсь представить себе Бога как личность, как существо, я не могу. Хотя я совершенно не пытаюсь навязать свою точку зрения кому-нибудь и очень уважаю истинно верующих людей. Не притворяющихся, а истинно верующих. Но моя вера вот какова. И я хочу, чтобы меня уважали тоже[16].
Впрочем, мы отвлеклись. Может, и не стоило здесь заострять внимание на личных убеждениях поэта по поводу религии, но уж больно актуально они звучат сегодня, когда страна наша из светской всё более превращается в клерикальную, когда в судах анализируется правильность учения Дарвина, а Закон Божий не сегодня завтра станет обязательным уроком в школе.
Конечно, любому режиму выгодно иметь церковь в союзниках. И неважно, какую именно религию исповедуют его подданные, – стоит ему произнести: «С нами Бог!» или «Аллах акбар!» – и все с удовольствием кинутся «мочить в сортире» тех, с кем Бога нет.
Приведём в заключение ещё только одну фразу поэта по этому поводу:
…Особенно православная церковь мне не симпатична. И дело даже не в этом. Просто я не люблю эту пышную обрядность, позолоту, мишуру, этих невежественных священников, которые ходят с этими крестами[17].
После известных событий 1917 года монастырь в Шамордине постигло бедствие пострашнее пожара 1885 года. В 1923 году он был закрыт и разграблен, часть монашек расстреляли, часть отправили в ссылку. Всё порушили, поломали, загадили в одночасье. Растащили даже надгробные плиты с кладбища. Кому-то пригодилось и надгробие сестры Льва Николаевича – может быть, его сегодня можно найти на каком-нибудь другом погосте в этих краях, а может, в качестве гнёта взяли – капустку квасить…
Добротные монастырские строения недолго пустовали. В здании Казанского собора разместился сельхозтехникум на семьсот курсантов, здесь готовили трактористов, комбайнёров и руководящих работников для колхозов: учётчиков, бригадиров. Там, где раньше возносились молитвы, теперь стояли сельскохозяйственные машины, а в алтаре в качестве наглядного пособия красовался огромный комбайн.
В храме, построенном когда-то в честь преподобного старца Амвросия, в войну разместился детский дом, а в большом двухэтажном здании, где раньше была монастырская больница, ещё до войны была открыта школа.
Учащиеся сельхозтехникума жили здесь же, в монастыре, а ученики школы были из окрестных деревень. Некоторым приходилось ходить в школу за десять километров. И только детдомовские жили прямо возле школы. Хоть в этом им повезло.
Там ученики, кстати, были не только деревенские, на территории Шамордино находился детдом для детей репрессированных, не политических, а уголовных, всяких… Спецдетдом. Ребята оттуда у меня в классе тоже были[18].
Откуда взял Булат Шалвович, что это был спецдетдом какой-то, непонятно. Мне довелось общаться с некоторыми из тогдашних обитателей этого дома, и они говорили, что их родители вовсе не были репрессированными – они просто умерли. Хотя, возможно, были и такие, о каких говорит Окуджава. Но, так или иначе, это был обычный детдом.
16
Окуджава Б. «Это моя жизнь…» / [Беседовал] Г. Пшебинда // Рус. мысль. Париж; М., 1998. 3–9 сент. С. 12–13.
17
Интервью Юрия Глазова, февраль 1991, Переделкино / Газета. 07.05.2004.
18
Окуджава Б. Куда поступал Онегин / Интервью брала И. Ришина // Первое сентября. 1992. 17 окт. С. 3.