Мёрзлые

   И не заметили, как из-за поворота навстречу им вывернула Ритка. Остановилась, вжикнула молнией джинсовой курточки, полезла за пазуху.

   - Ты почему на кладбище не поехала? - тупо спросил Гига, а Чех стал внимательно разглядывать первую поселковую красавицу. И ему не понравились чёрные засосы на шее, видные из-под воротника, тёмные круги вокруг воспалённых глаз, искусанные до кровавых корок губы.

   Ритка вытянула красный платок, откинула его край.

   Друзья отшатнулись: на её ладони на пропитанной кровью ткани лежал маленький кусочек вонючего мяса.

   - Брог сказал, что частица его сердца принадлежит друзьям, - с глуховатой хрипотцой вымолвила Ритка.

   -- Да пошла ты! - заорал что есть мочи Чех и бросился в обратную сторону.

   Через мгновение он увидел впереди себя спину Гиги. Дружок быстро удалялся. Чех попытался наддать скорости, но не смог. Там, где был шрам от прошлогодней операции, вспыхнуло пламя и стало пожирать тело изнутри. В глазах потемнело, точно от дыма, какой бывает, когда жгут покрышки. И лицо Чеха вдруг встретилось с землёй.

   - Чех, а Чех?.. - кто-то настойчиво звал его.

   Чех разлепил тяжёлые от грязи веки.

   Над ним склонился Гига, перепуганный и расстроенный, с красным носом и слезящимися глазами.

   Чех приподнялся на локтях и попытался осмотреться. Угораздило же его свалиться прямо перед ментовкой.

   - Я щас метнусь в мусарню, скорую вызову, - дрожащим голосом, в нос, сказал Гига.

   - Не вздумай, - еле шевеля языком, ответил Чех. - Помоги подняться, пока не заметили... Подумают, что пьяный... Потянут разбираться... Тут нас Брог и найдёт. Как Ритку...

   Но было поздно. Открылось окно на втором этаже деревянного здания, и женский голос крикнул:

   - Гигоев, Чеховский! Вы уже с кладбища вернулись? Василий-то что, на поминки остался? Обещал же к одиннадцати в отделении быть.

   Знакомая с первого класса школы инспекторша по делам несовершеннолетних задымила в форточку сигаретой.

   Гига молча пожал плечами, поддержал Чеха, помог ему встать и поволок прочь.

   Майский энергичный ветерок донёс им в спины слова инспекторши:

   - Пьянь... Сволота...

   ***

   Из Уинчина они вышли в тундру только на шестой день бегства. Почти всю экипировку пришлось оставить в просторной избе, которая прозывалась гостиницей. По незнанию и неопытности ополовинили Гигины накопления в магазинах области, доплатили неизвестно за что мужикам в аэропорту. Отвалили нехилую сумму проводнику, да ещё лоханулись: отдали деньги вперёд. Их осталось мало, на обратный путь не хватит. Если только повезёт найти могильник...

   Чех почувствовал, как в нём что-то надломилось. Словно переход из весны в зиму означал что-то жуткое, опасное и невозвратное, как сама смерть. Бескрайнее волнообразное пространство с клочками вытаявшей почвы, трудный дневной переход, бессонная ночёвка в палатке, сотрясаемой ветрами, протяжный одинокий вой зверя - всё это вызывало желание поскорее вернуться домой. Чем дальше он был от ненавистного прежде Майска, тем ближе сердцу становилась покинутая родня. Он даже готов повиниться перед ней. Ну и испросить прощения у загубленного Брога. Ответить, в конце концов. Всё лучше, чем быть соринкой на ладони у бесконечности, в которую сливались тундра, небо и их путь.

   Он всю жизнь ненавидел тех, кто был рядом: старую, почти выжившую из ума бабку, жадную тётку с её невыносимым выводком крикливых ребятишек, учителей, соседей, сверстников. Даже Гигу ненавидел. Издевался над ним, завидовал. И чем больше завидовал, тем больше издевался.

   А ведь бабка и тётка после смерти матери не сдали его в детдом. Взяли к себе, заботились, как могли. Тётка собачилась с соседями и учителями, заступалась за хулигана, платила из тощего кармана за кружки и секции, за убытки, причинённые племянником.

   Гигин батя в прошлом году после заключения призывной медкомиссии оплатил Чеху операцию на желчном пузыре. Гигу от армии отмазал, но и Чеху помог. И продолжал помогать: решительно пресёк попытки устроиться на работу - лечись, восстанавливай здоровье, вот тебе деньги на диетическое питание. Друг единственного сына всё равно что второй сын.

   Тундра поглотила, уничтожила ненависть. Стёрла всё наносное, явив главное: равнодушие вечности против жалкой и хрупкой жизни человека.

   Гига тоже изменился. Из пухлявого рохли с не закрывавшимся ни на минуту ртом, маменькиного сынка и признанного всеми тормоза превратился в молчуна, выдававшего временами вовсе не тупые мысли.

   Вчера он, залезая в спальник, сказал:

   - Мне кажется, Брог не собирался убивать нас в Майске. Он загнал нас сюда.

   Чех даже подскочил:

   - Да ты что? Брог не мог допустить, чтобы мы стали такими, как он! Ему наказать нас нужно было!

   Гига, помолчав, ответил:

   - Вот он и наказал. И не факт, что мы его здесь не встретим.

   А утром они лишились проводника - невысокого, похожего на подростка, мужичонки неопределённого возраста. Точно его вовсе не было - не осталось ни единого следа на игольчатом инее, который, будто паутина, затянул всё вокруг. Исчез человек, растворился в белом мареве, которым обернулся мир.

   Пока они безмолвно глазели на искрившуюся пустоту, с трудом поворачивая затёкшие шеи, с неба послышался высокий отчаянный крик.

   Гига задрал голову:

   - Мама... мамочка... Ааа!!!