Твари распада

На распутье

Люди были напуганы. Многие были не в состоянии двигаться. Но двигаться было нужно. Позади нас остался океан мёртвых, движимый неизвестными силами, и ждать, когда этот океан достигнет нашего броневика, совсем не хотелось.

Женщину с ребёнком укутали во что было. Жанна, покопавшись в рюкзачке, нашла расчёску и мыло – дала их молодой матери, чтобы та помыла ребёнка и расчесала спутавшиеся волосы. Когда женщины и моя Жанна удалились, я остался наедине с пахнущими кислым потом военными и несколькими мужчинами из гражданских.

– Так, господа, – начал майор – вот что мы имеем. У нас есть несколько стволов, но патронов мало. Еды нет. Вернуться назад мы не можем. На мой взгляд, всё, что нам остаётся – это двигаться вперёд.

– К чему двигаться?! – крикнул один гражданский, одетый в синюю спортивную куртку и спортивные штаны.

– Если двигаться по этой дороге от города, мы очень скоро выйдем к одному из городов-спутников Питера. Там будет и еда и…

– Троглодиты, – вставил другой гражданский.

Он чем-то напоминал сотрудника банка: коренастый, с круглым животом, в порванной рубашке с белым воротником. Точнее, он когда-то был белым.

– … крыша, – закончил майор – В любом случае, это будет лучше, чем торчать здесь и отправиться на корм или просто умереть от голода.

– Ну допустим, – очень нагло, как будто ему все тут должны, произнёс парень в спортивном костюме – а если дохлятина там тоже есть?

– Не «если» – троглодиты там точно есть. Но их там гораздо меньше. Кроме того, насколько мы можем судить, к нам в лагерь их привели, они управляемы. Лагерь был большим, кто бы ни руководил ими, он знал, что мы там. Теперь эффект неожиданности будет на нашей стороне.

– А кто их туда привёл? – не унимался парень – Может быть, это животные, кто-нибудь видел хоть одно животное с тех пор, как этот пиздец случился?

– Кхм. Женщин здесь нет, – майор тяжело посмотрел на парня в спортивке, его манера разговаривать начинала раздражать – У нас сейчас одна дорога, – жёстко сказал он, отрезая дальнейшие рассуждения – сейчас нам надо прорваться в один из городков на этой дороге, рассчитываем теперь только на себя.

– Может нам лучше ехать на этом, – банковский сотрудник обвёл внутренность джипа, где мы находились.

– Джип не проедет по тем болотам, тут гусеничная техника бы пригодилась. Дорога полностью заблокирована машинами, сами видите. И вот что… Идти нам придётся тоже не по дороге, – он поднял руку, чтобы остановить готовящуюся волну возгласов – теперь люди нам тоже враги. Ещё раз говорю: с этого момента мы сами по себе. Это значит, что, за исключением правительственных сил, если они ещё где-нибудь остались, мы должны относиться ко всем встреченным живым людям очень подозрительно.

– Мне бабушка рассказывала, – вставил я – про случаи каннибализма в блокадном Петербурге. Говорила, что у тех, кто ел человечину, глаза светились.

– Они светились, потому что тот, кто съедал хоть что-то, выглядел лучше, чем остальные и окружающим казалось, что он светится, – спокойно объяснил Коненков – Всё, отбой. Ждём женщин и идём. Возьмите всё, что есть полезного в машине.

– А что тут можно взять? – полушёпотом спросил банковский клерк.

Когда спина майора скрылась за насыпью дороги, парень в спортивке громко, но не слишком, чтобы майор вдруг не услышал произнёс:

– А чего эта сука тут командует?

– Да заткнись ты уже, – сказал банковский служащий.

Парень со злостью в утонувших под низкими надбровными дугами глазах посмотрел на него.

– Не забуду.

В путь-дороге

Ну, вот мы и идём. Если честно, эмоционально всё то, что произошло с лагерем и дальше, до меня в полной мере ещё не дошло. Как в самом начале – когда мозг отказывался верить в происходящее. Разница была, пожалуй, в том, что тогда это было просто… Ну, немыслимо, такого не бывает, это просто что-то невообразимое, не реальное, чушь, фантастический бред, лютая ахинея. А в теперешней ситуации мозг просто не успел отойти от впечатления о лагере и его гибели и перейти к дальнейшим событиям. Я не мог зацепиться за происходящее вокруг, всё текло, а я бултыхался в этом течении.

Когда мы выходили, я обратил внимание на майора Коненкова. У него было что-то с лицом. Самое точное слово будет: «осунулся». С трудом раньше представлял себе, что значит осунуться, когда читал книги – теперь увидел. Это как сгорбиться внутренне, при этом кожа на лице становится как бы тоньше или суше, кости и хрящи носа сильно проступают, скулы – тоже, а глаза буквально в течение нескольких часов вдавливаются на несколько сантиметров глубже в череп. Уверен, что этот Юрий Александрович пережил очень многое ещё до того, как начались события последнего месяца, потом он много претерпел, когда жизнь привела всех этих офицеров в погибший лагерь, а теперь он лишился последних товарищей. Одиночество может быть физическим, когда вокруг тебя просто нет людей, а может быть публичным, когда все люди, которые тебя окружают, не близки тебе до степени органической неприязни.

Куда он хотел отвести нас? Нет, не в тот конкретный момент, а вообще – каков был генеральный план? Не думал же он, что все эти люди дойдут до Севера.

Один я знал, что собираюсь делать.

– Идём на север? – спросил я тихо.

– На север.

Его голос звучал отстранённо.

Я взглянул на Жанну. Как ни странно, она выглядела лучше. В её походке и задумчивом взгляде было что-то решённое. Она шла, независимо размахивая руками в такт шагам, легко перепрыгивала через водяные пятна, лежащие на земле, помахивала хвостом каштановых волос. И куда они засовывают эти заколки и резинки для волос?

Пока что мне было выгодно оставаться вместе с группой, но когда-нибудь я улучу момент, чтобы уйти, желательно с запасами. И в идеале, убедившись, что за нами никто не последует. До этого надо научиться у Юрия Александровича всему, что поможет в выживании. Меня очень напрягало его бульдожье лицо, всегда было ощущение, что он понимает гораздо больше, чем говорит. Порой его взгляд был настолько умным, что я сомневался, что он был майором армии – скорее каких-то спецслужб. Мне даже иногда казалось, что он может понять мой План и частично согласиться с ним. Но была проблема: я не хотел и не умел делиться.

Перед нами лежали северные просторы Русской Равнины: болота, леса, леса, леса, высокая трава и болота. Конечно, не те болота, в которые можно провалиться с головой, потому что вдоль дороги они были высушены, но идти было до невыносимого тяжело. Но мы шли. Обувь хлюпала, наполнившись водой, пальцы ног леденели. Потом оледенели ступни. Холод становился нашим новым врагом.

Солнце сползало к горизонту, постепенно сентябрьская прохлада, которая радовала петербуржцев после нескольких месяцев душной питерской жары, облепляла нас мокрым саваном. Тело ещё хранило тепло, периодически доставляемое из-за туч солнечными лучами, но всё чаще по нему пробегали мурашки. Замёрзшие ноги – это залог замерзания всего организма, а замёрзнуть в окружении водянистой почвы, без единого проблеска надежды на скорое тепло и еду – это смерть.

Каждый чавк ноги в сырой траве отдавался глухим эхом в моих ушах. Я шёл, сосредоточившись на своём Плане, уйдя от этой противной реальности. Хотелось поскорее перешагнуть через все эти дрязги, трудности и холод, чтобы скорее оказаться в своём обществе. В своём и только в своём. Построенном и управляемом мной.

Не знаю о чём думали остальные, мне кажется, о каких-нибудь хлопьях с горячим молоком. Многие бессмысленно смотрели себе под ноги, было чувство, что эти люди не особо хотят выживать. Это дико, но это правда: далеко не во всех инстинкт выживания заявлял о себе достаточно громко, чтобы мобилизовать физиологические ресурсы. Ведь всё живое хочет жить, но городская жизнь заглушает в человеке животную составляющую, делает его слабым, так что ему проще сдаться и умереть, чем переносить эти страдания. Большинство были обычными горожанами со своим обычным, растущим из изнеженности, мировоззрением, которое я глубоко презирал. Это как раз те люди, за умы которых борются политики и общественные деятели всевозможных сортов.