Страница 2 из 4
...Музыка наконец стихла, и, прервав нашу вполне обычную по стилю беседу, задержавшись минут так на десять, торжественная встреча началась. Министр культуры Татьяна Лихачёва, произнеся вступительную речь, сразу назвала мою фамилию. Сцена и, соответственно, ступеньки к ней отсутствовали, поэтому мы с Борисенко быстро и беспрепятственно оказались в центре внимания. Прозвучало ожидаемое: «Награждается! Дипломом лауреата Премии губернатора Ставропольского края известным деятелям культуры и искусства края за 2018 год в области литературы имени А.Т. Губина Климов Вячеслав Анатольевич за книгу «Сон весёлого солдата».
Николай шепнул, теперь уже в правое ухо: «Скажешь?». Я был готов. Уж что-что, а трындеть умею. Наверняка поэтому и повесть написал. Министр вложила мне в руку беспроводной микрофон. В зале было тихо, лишь щёлкали фотоаппараты. Я заговорил негромко и взволнованно о том человеке, премию чьего имени получал сегодня, и о его семье: «Кто бы мог подумать. Ведь 30 лет назад, после войны в Афганистане, мне довелось быть знакомым с семьёй Губиных. Наше общение началось со встречи с главным режиссёром Пятигорского телевидения Маргаритой Губиной. В те годы она вела серию передач «Солдатами не рождаются». Затем, во время моей учёбы в Кисловодском медицинском училище (Губины тоже жили в этом городе), они с мужем Андреем Терентьевичем приходили в гости, а я иногда бывал у них. Андрей Терентьевич подписал и подарил мне свою самую известную книгу «Молоко волчицы». Но вскоре он ушёл из жизни. Затем, в беспринципные 90-е, трагически погибла Маргарита Николаевна. И когда я уже несколько лет жил в Ставрополе и трудился в городской физиотерапевтической поликлинике, по удивительному совпадению работал в одном кабинете с врачом Андреем Губиным-младшим. Однако вскоре он неожиданно умер от сердечной недостаточности...».
В зале повисла тишина, словно люди и стены превратились в одно большое ухо. Грустно выдохнув, выступление свое закончил словами: «Светлая память ушедшим. Здоровья и удачи живущим». Вернув микрофон, обменялся подарками с Татьяной Ивановной, она мне – диплом, я ей – книгу.
Мы с Борисенко уселись на свои места, а министр продолжила приглашать лауреатов и стипендиатов.
Торжество длилось больше часа. На всеобщее обозрние выходили актёры театра имени Лермонтова, танцоры Ставропольского казачьего ансамбля. Художники и поэты, писатели и кукольники.
Вскоре вызвали моего соседа справа. И все сразу узнали, что его перу принадлежат более трёх десятков книг. Причём спрашивать местного писателя об этом никто и не собирался. Его свинцовый голос с вкраплением ноток серого цвета мой мозг отказывался воспринимать (обычно так происходит во время прослушивания не нравившихся песен или музыки): тугой, с заусеницами, словно высохший механизм. И проблема была отнюдь не в возрастных изменениях голосовых связок. Ноты превосходства и собственной значимости выудили из памяти детские ассоциации.
...Совсем давно, в детсадовском возрасте, еще живя в Богословке, я наблюдал, как соседские птицы, правда, не умеющие летать и наверняка дальние родственники заморских павлинов, вели себя аналогично. Индюки, нарушая сельскую тишину и покой, сердито булькали на всю округу. Раздуваясь от надуманного недовольства, они распускали разноцветно-куцие хвосты, отчего становились похожими на мохнатые шары с когтистыми лапками. Казалось, что пернатые вот-вот лопнут и, разлетевшись по переулочку, чудесным образом обернутся маленькими добрыми индюшато-шариками. К моему сожалению, волшебства не случалось, а посему, испытывая к этим птицам не слишком большую симпатию, я всегда обходил забияк стороной. Индюки же, завидев мелкотню-ротозеев типа меня, норовили ткнуть клювом, да куда побольнее.
...Возможно, сейчас я не прав и крючковатого клюва заслуживаю гораздо больше, чем в детстве, но голос... Любой звук имеет цвет. Тем более – звук голоса.
...От нервозности и духоты в помещении спина стала влажной. Я сидел и крутил в руках застеклённую дипломную рамку. Слушал и думал: «Куда тебя опять занесло? Они, возможно, с детства шли к этому событию. А ты...».
А что я? С точки зрения присутствующих, да и, в общем, большинства лицезревших меня на улице или на работе, я просто человек с отсутствием зрения. Хотя многие думают, что всё же с остаточным. Имеющий глаза увидит перед собой твёрдого, как камень, уравновешенного и рассудительного собеседника и навряд ли почувствует истерзанную войной душу. И это неважно, и мне не нужны их жалостливые рассусоливания насчёт бессмысленности Афганской войны, после чего в сотни раз мерзопакостней на сердце. Но захотят ли мои сограждане читать и узнавать правду о солдатских изломанных судьбах? Захотят ли узнать, как от точного пулевого попадания в голову тошнотворным холодцом разлетаются мозги? Человеческие мозги, пусть и противника... Смогут ли они спокойно жить и улыбаться, танцевать и играть театральные роли, когда в память намертво впечатались обезумевшие от болевого шока глаза мальчишки, который, не задумываясь, закрыл собой командира – всё от той же пули, но вражеской, – и напрочь лишился нижней челюсти... Или как другого мальчишку переполовинила итальянская мина, и он, оставшийся без ног, от дикой боли метался по окровавленным камням. Как кричал матом, чтобы ему вернули автомат, и что всё равно он жить не будет. А уцелевшие ребята, чувствующие себя без вины виноватыми, от беспомощной безысходности вжимая головы в плечи, прятали испуганные глаза от разорванного, истекающего кровью боевого друга... Забыть это не под силу даже самому сильному. Забыть нельзя, а вот не повторить подобное можно и нужно. Поэтому надо писать. Даже если душа в лохмотья, даже если большую часть жизни не видишь белого света, даже если без писательского образования и опыта, надо, надо писать...
...Вытирая платочком влажный лоб и нервно поправляя тёмные очки-капли, вспоминал слова редактора книги, Галины Туз – как акт самозащиты, как контраргумент: «Слава, перед лицом литературы мы все равны. Будь ты с литературным образованием и творческим опытом или нет, ей всё равно. А графоманы были и будут всегда...». Погоняло «Графоман» было не совсем понятно, однако обращаться за разъяснениями стеснялся. Наверняка, на культурный манер, это есть своеобразное ругательство.
...Помня, что внутреннее состояние имеет пакостное качество – проявляться на физиономии, всячески пытался вернуть себя в праздничное настоящее. Но, надо признаться, трюк под названием «надеть маску на лицо» практически всегда оставался малоуспешным. А посему у меня было два желания. Первое – побыстрее смыться. Похожие чувства я уже испытывал в юношестве, во время уборочной страды в 1984 году. В тот жаркий летний день прямо в поле пожаловала делегация с переходящим Красным Знаменем. Стоял я перед ними, сжимая флагшток, а за спиной, упершись жаткой в золотистое пшеничное поле, ждала новенькая «Нива». Сослался на простой комбайна, и улизнуть от высоких фраз тогда удалось. На сей раз незаметно исчезнуть из зала навряд ли получится.
...И, наконец, второе желание – нахлестать по фейсу, пусть и настоящему полковнику, Андрееву Сане. За то, что их семейный подарок к Дню защитника Отечества петлёю сжимал мою не привыкшую к этому шею.
...В зале по-прежнему поздравления сменялись рукоплесканиями. Я же, слушая в пол-уха, словно происходящее меня уже не касалось, продолжал размышлять.
«...Кто же я есть, – думалось мне. – Много кто, но с неизменной приставкой «недо». Вот теперь и недоавтор современной прозы». И, желая скоротать время, стал мысленно перечислять: «Недомузыкант. На гитаре играю с седьмого класса. Учились в те годы, передавая единственную шестиструнку из рук в руки. В восьмом классе, когда большая часть учащихся не выучила домашнее задание и соответственно посыпались двойки, математичка Людмила Семёновна Галыгина, нервно завышая тональность и без того тонкого голоса, набросилась на нас: «Ходите с гитарами по подворотням, собак пугаете». Заядлых гитаристов в классе было двое, я и дружок Серёга Дылёв. Ну я, конечно, и не сдержался. С галёрки притихшего класса прозвучала моя собственная точка зрения на проблему: «А это наше личное время, куда хотим, туда и тратим...». За что без промедления, коротко, но настойчиво, мне было велено покинуть класс. Покуда собирал малочисленные канцелярские принадлежности, состоящие из авторучки, тоненькой тетради и дневника, отрицательная атмосфера над склонёнными головами восьмиклассников продолжала нагнетаться. Времени на сборы потребовалось минимум. Не торопясь, демонстративно набросив на правое плечо модную сумку из мешковины с изображением и надписью «Зорро», я двинулся на выход. Распалённая Людмила Семёновна, по-прежнему на повышенных тонах, обещала разгильдяя (то есть меня) не допустить к экзаменам по геометрии и алгебре, а ведь до выпускных испытаний оставалось всего два месяца.