Страница 17 из 37
К концу века идея Ф. Потта, что ex oriente lux, была полностью дискредитирована. Лингвистические исследования стали изобиловать ссылками на достижения антропологии и археологии, а порой индоевропейская проблема решалась просто в рамках антропологических гипотез с произвольным привлечением лингвистических данных, как будто в понятии «индоевропейцы» есть что-то большее, чем чисто лингвистическая конвенциональность. Полемизируя с теорией Ретциуса о туранском населении преднеолитической Европы, И. Тэйлор приходит к выводу, что первичные автохтонные арийцы Европы были все-таки брахицефалами, ибо «трудно поверить тому, что благородная раса индоевропейцев имела своими предками отвратительных дикарей кьёккенмёдингов» [Там же: 214–216, 241]13. Оставляя без комментариев неуместный в научном исследовании снобизм автора, отметим только, что в лингвистическом отношении выводы И. Тэйлора просто ошеломляющи: чтобы придать стройность своей антропологической концепции индоевропейского генезиса, ему пришлось произвести «арийский язык» из урало-алтайского класса и предположить, что язык первобытного финского народа представлен в неизменившемся (!) виде баскским языком, а позже «высокорослый и сильный финно-угорский народ образовал в центральной Европе флексиональный арийский язык» [Тэйлор 1887: 294–295]14. Антропологически противоположную точку зрения на первобытных индоевропейцев высказывал Л. Нидерле, считавший их долихоцефалами ([Нидерле 1898: 589], ср. [Хвойко 1901: 10]), это мнение получило большое распространение. Едва ли надо говорить, что подобные экстралингвистические аргументы не помогут в решении индоевропейской проблемы15 и не оправдают ее постановки в том виде, как это делалось на протяжении почти полутора столетий, тем более что и в самой антропологии смешанный характер древнейшего населения Европы затрудняет формулирование однозначных выводов. Пользоваться краниологическим критерием при установлении палеогеографии индоевропейского праязыка значит ставить в прямую зависимость биологические свойства человека и язык. Приведем только один пример, свидетельствующий о ненадежности антропологического компаса в историко-лингвистических разысканиях. Когда была открыта высокая доарийская цивилизация Мохенджо-Даро и ряда других пунктов в долине Инда, никто уже не смел настаивать на восточном происхождении индоевропейцев. Но при этом оказалось, что черепа двух антропологических типов, представленных в погребениях Мохенджо-Даро, характеризуются долихоцефалией (см.: [Дикшит 1960: 337]). Скомпроментированный антропологический критерий перестал играть ведущую роль, и основное внимание стало уделяться археологическим данным. И теперь Запад стал в представлении археологов и лингвистов первоначальной родиной арийцев. Еще в конце прошлого века О. Шрадер писал, что «легендарные связи европейских народов с Азией придуманы уже в те времена, когда в Европу проникли слухи о знаменитых народах Азии» [Шрадер 1886: 470] (ср.: [Sаусе 1908: 72]).
С расцветом археологии ее представители, наряду с лингвистами, признаются полноправными вершителями доисторических судеб индоевропейцев и их языка.
В период между двумя войнами археологические построения располагались между двумя теоретическими крайностями. С одной стороны, на Западе была весьма популярна и остается в определенных кругах таковой и поныне так называемая теория миграций, в рамках которой только и объяснялись все процессы становления исторических наций и народов. С другой стороны, в период увлечения стадиальной теорией Марра была создана «теория автохтонности», противопоставленная теории миграций, которая в нашей стране особенно резко критиковалась в 30-е гг., когда эта теория предстала в облике шовинистической «нордической концепции» маннусской школы археологов, последователей Г. Коссины (см.: [Мещанинов 1930; 1928; Кричевский 193316])17. Безусловно, что в этой критике имелось много рационального, и не случайно наиболее крупные и трезвомыслящие ученые Запада прислушивались к мнению советских коллег (ср.: [Чайлд 1952: 116; Benveniste 1939: 16; Кóčka 1957: 104–109]). Но насколько опасно увлечение гипертрофированной идеей повсеместной автохтонности, являющейся естественным следствием стадиальной теории, хорошо показал А. Я. Брюсов, комментируя в общем выдающееся исследование Т. С. Пассек о периодизации трипольских поселений [Брюсов 1952: 240].
Основной недостаток теории миграций состоит в том, что, не снимая сомнительной гипотезы о единственном точечном центре индоевропейского прамира, она умышленно обходит трудности, создаваемые необычайной широтой распространения индоевропейских языков и индоевропейских культур. Вся история человечества с палеолитических времен изображается как цепь великих и кровавых передвижений; «когда была сочинена миграция, – писал И. И. Мещанинов, – то все стало ей подчиняться, и покорный ориньякский человек шел оттуда, откуда это нужно было исследователю» [Мещанинов 1930: 19]. Разумеется, теперь он шел с Запада, и шел не только в ориньякскую эпоху, но и в халко- и неолит, побуждаемый фактором перенаселения и природной любознательностью, шел, руководствуясь афоризмом Наполеона, что «большие батальоны всегда правы», и неся свою высокую арийскую культуру варварам Востока. Вообще европейские ученые очень быстро осознали, что быть арийцем почетно, и многие не могли избежать искушения если не локализовать прародину индоевропейских археологических культур на территории своей страны, то по крайней мере считать их на данной территории автохтонными. Этот «локальный патриотизм», по выражению И. И. Мещанинова, усугублялся национализмом вновь открываемого археологического пункта [Мещанинов 1928: 200–201], и на этой почве пышно расцветали всякого рода теории, весьма далекие от подлинной науки. Рецидивы такого подхода к индоевропейской проблеме можно наблюдать и в настоящее время, о чем свидетельствует статья М. Малмера, пытающегося доказать автохтонность некоторых профилирующих индоевропейских культур на территории Швеции (см.: [Брюсов, Зимина 1966]). Можно сослаться также на более забавную попытку P. X. Хераса возродить «восточную гипотезу» в новом обличье: ошеломленный впечатляющей культурой Мохенджо-Даро и рядом признаков, указывающих на ее связи с цивилизациями Месопотамии и Восточного Средиземноморья, Херас выдвинул теорию о дравидийском происхождении индоевропейцев, чьи языки и культуры являются следствием невиданной по своим масштабам мезолитической экспансии дравидийских племен от Цейлона и Индии до Испании, Британских островов и Южной Скандинавии. Таким образом, и хеттское царство, и Финикия, и Междуречье, и минойская цивилизация, и этруски, и иберы Пиренейского полуострова – это лишь этнические ветви населения Мохенджо-Даро [Heras 1953: 21, 246–247, 442]. Лингвистические факты при этом не создают для автора никаких затруднений: метод атомистической позвуковой этимологии, ограниченной, кстати, племенными названиями, позволяет ему проводить любые сопоставления с любым желаемым результатом18.
Сотрудничество археологии и лингвистики, на котором настаивают и археологи (см.: [Третьяков 1964; Смирнов 1964; Кóčkа 1957: 106–107; Sресht 1947; Henken 1955; Lehr-Spławiński 1946; Bosch-Gimpera 1960; Гоpнунг 1963; 1964]), пока не привело к бесспорным результатам даже в области ареальной индоевропеистики, не говоря уже о реконструкциях, относящихся к эпохам ранее бронзового века. Даже в исторически более обозримой проблематике, например в вопросах происхождения праславянской культуры и языка, возможна произвольность в подборе релевантных фактов и в их интерпретации. В этой связи весьма поучительна полемика между К. Мошиньским и Т. Лep-Сплавиньским: оба в анализе праславянской проблемы исходят из исследования топонимики, но в сомнительных и неопределенных случаях Т. Лер-Сплавиньский целиком полагается на археологические критерии, тогда как К. Мошиньский ищет лингвистические пути преодоления затруднений. Чрезмерная доверчивость Т. Лер-Сплавиньского по отношению к археологии обусловила ряд методических недостатков, на которые указывает К. Мошиньский, в частности выбор того топонимического материала, который не противоречит археологическим постулатам, при полном умолчании о фактах, не укладывающихся в построенную им археолингвистическую схему [Moszyński 1957: 305–311]. Характерен приводимый К. Мошиньским отзыв археолога Ю. Костшевского о книге Т. Лep-Сплавиньского, в котором рецензент с удовлетворением замечает, что решающим аргументом при установлении славянского характера топонимов является для автора не столько их этимология, сколько распространение их на территории культуры ямных погребений, признаваемой археологами исконно славянской [Ibid.: 312].
13
Кьёккенмёдинги – название преднеолитического этноса, создавшего так называемую археологическую культуру кухонных отбросов (норв. kjøkkenmødding) на побережье Скандинавии.
14
Эти вольные вариации на индоевропейскую тему лишь внешне напоминают интересные и серьезные гипотезы Э. Форера, К. Уленбека и – в ином аспекте – Н. С. Трубецкого.
15
Ср.: [Рhiliроn 1925: V–VIII]. Впрочем, филологический метод, на котором настаивает Э. Филипон, также не дал, судя по его спорным выводам, блестящих результатов.
16
Пародийное заглавие этой работы имеет в виду сочинение Г. Коссины «Die Indogermanische Frage archäologisch beantwortet».
17
Из более поздних советских работ см.: [Иассек 1949; Брюсов 1965].
18
Предложенная P. Херасом дешифровка пиктографии печатей из Мохенджо-Даро и построенный на этой дешифровке очерк языка доарийского населения долины Инда может служить иллюстрацией к замечанию С. К. Дикшита: «Если известные в настоящее время способы расшифровки и являются удовлетворительными, то лишь с точки зрения предложивших их ученых!» [Дикшит 1960: 359].