Илиади (Джуга 2)

Мария забеременела и осенью 1915 года родила сына. Узнав об этом, жена Михаила Наталья, будучи умной и прагматичной женщиной, и ухом не повела, не поддавшись замыслу интриганов. Чтобы подействовать на Наталью психологически и вызвать у нее раздражение, на крестинах ребенка, умышленно устроеных с особой помпезностью, кроме императора и Михаила присутствовали все именитые Романовы и аристократия Петербурга.

По просьбе Михаила крестными ребенка стали главный хранитель сокровищ Эрмитажа Иван Дмитриевич Ратишвили (Ратиев) и его жена Екатерина Багратиони. Но и это не подействовало на Наталью Брасову, получившую титул в третьем браке и ни за что на свете не желавшую расстаться со своим положением. Несмотря на многочисленные попытки, развести Наталью и Михаила не удалось, а у Марии в результате интриги остался незаконнорожденный сын, о котором было известно только высшим кругам.

Так на свет появился Иосиф – еще один незаконнорожденный, который должен был пройти свой тяжелый и жестокий жизненный путь.

Но незаконнорожденные часто бывают более сильными, умными и добиваются большего, нежели законные дети, – история знает немало тому примеров.

Иосиф, конечно же, не помнил отца, так как 7 марта 1918 года, когда ему еще не было и трех лет, Михаил Романов, находившийся на поселении в Перми, был похищен большевиками и вместе со своим секретарем расстрелян в лесу, вблизи Мотовилихинского завода.

Крестный отец Иосифа, Иван Ратишвили (Ратиев), был известным искусствоведом, до революции – главным хранителем сокровищ в Зимнем дворце.

В историю же он вошел по той причине, что во время обеих революций проявил большую отвагу, преданность, проницательность и организаторские способности и спас сокровища Зимнего дворца.

Ленин и Луначарский его называли «товарищ князь». Даже во время Октябрьского переворота, когда Зимний дворец стал последней цитаделью Временного правительства, где оно осело под прикрытием юнкерского корпуса и артиллерии, охрана сокровищ Зимнего дворца была поручена ему. Разгром Зимнего дворца, где хранились величайшие коллекции мирового значения, становился неизбежным. Со стороны Временного правительства это была большая авантюра. Но Иван Дмитриевич, приложив большие усилия, сумел спасти сокровища дворца. Иосиф с гордостью рассказывал, как Иван Дмитриевич, с целью обмануть искателей сокровищ, издал приказ, по которому особо ценные и важные экспонаты якобы вынесли из дворца и временно разместили по домам ответственных сотрудников. Знаменитую шапку Мономаха, царский посох Михаила Романова, украшенный бриллиантами в 185 карат, корону, украшенную большим бриллиантовым крестом, и другие сокровища Иван Дмитриевич должен был перенести к себе в дом.

Была разыграна и имитация выноса сокровищ, в действительности же сокровища были спрятаны Иваном Дмитриевичем в специальном тайнике хранилища под охраной своего сына Дмитрия и двух надежных гренадеров, без ведома которых подойти к тайнику не смог бы никто.

Двадцать пятого октября, в ночь кульминации переворота, когда должна была разыграться драма взятия Зимнего дворца, дома Ивана Дмитриевича и его сотрудников были начисто разграблены. Похитители забрали все, что нашли, но главного, что они искали и для чего был организован этот грабеж, конечно же, не нашли.

Тем временем в Зимнем дворце без единого выстрела уладились отношения между противостоящими сторонами. Свердлову, который руководил революционным штабом большевиков, и Керенскому, председателю Временного правительства России, Иван Дмитриевич предъявил такие ультиматумы и сделал такие предложения, что оба были вынуждены согласиться с ним. Свердлов сам помог Керенскому бежать из Петрограда, а организовал этот побег Иван Дмитриевич.

О преданности и проницательности Ивана Дмитриевича Ратишвили (Ратиева) ходили легенды, достигшие и Европы. Об этом с гордостью рассказывал Иосиф Левитан, мать которого в то время работала в Зимнем дворце, и, как рассказывал он сам, эта история и личность его крестного отца во многом определили его будущую профессию и судьбу – подобно своему крестному отцу, он стал историком и искусствоведом. Окончив Ленинградский университет, он изучал языки, получил ученую степень. Потом подоспела и Вторая мировая война, и 26-летнего Иосифа отправили на фронт. Служил он в штабе дивизии Северо-Западного фронта.

Большим поклонником советского режима он никогда не был, наоборот, среди жертв сталинских репрессий были и его близкие, поэтому он подумывал бежать от этого режима и уехать в эмиграцию, но до войны такой возможности у него не было. Через два года его, как образованного и знающего языки офицера, перевели из штаба дивизии в разведку. Летом 1944 года со специальным поручением Иосиф был командирован в Америку, где он должен был устроить «побег» одного моряка – в действительности же офицера разведки – с военного корабля с целью его последующего пребывания нелегалом в США. В порту Тампы, где по договору о ленд–лизе строили корабли для Советского Союза, он сумел выполнить поручение и даже устроить беглеца, но и сам не вернулся на корабль. Он был объявлен в розыск, которым руководил лично начальник внешней разведки Союза Павел Фитин. Спустя несколько месяцев, на основании требования Советского консульства, американцы с помощью офицера связи Роберта Эрдмана арестовали Иосифа и под конвоем привезли в Новый Орлеан, где и передали его капитану советского корабля.

Война только закончилась, когда корабль вошел в Потийский порт.

В сентябре Иосифа привезли в Тбилиси, где сначала поместили в изолятор МГБ, а затем, когда его приговорили к смертной казни как предателя Родины, его перевели в «спецкамеры» «Губернской» тюрьмы. «Спецы» – так называли подвальные камеры с самыми невыносимыми условиями, где содержались приговоренные к смерти.

В ожидании казни и так худой Иосиф стал, что называется, «кожа да кости». Три месяца он провел в невыносимых условиях «спецов», где проявил беспримерную силу воли. В кишащих огромными крысами камерах было сыро, по щиколотку стояла вода, в день выдавалось сто граммов хлеба с баландой, больше предназначенной для свиней, и половина пачки папирос. Однако он говорил Илье, что уже привык к ожиданию смерти, и эти условия были ему нипочем.

– Каждый день я ждал, что меня позовут. Когда открывали дверь соседней камеры, как правило ночью, я знал, что ведут на расстрел. Подсознательно у меня начинало учащенно биться сердце и непроизвольно начинали дрожать мышцы. Особенно тогда, когда кто-нибудь из осужденных не хотел выходить из камеры и начинал кричать. Позже я привык к этому и уже не реагировал. К тому же мной овладело чувство, что Бог меня не оставит – все же я крещен таким человеком… Тогда Иван Дмитриевич уже жил в Тбилиси, и свои молитвы я адресовал ему.

В таком же положении были и другие, которые смирились со своей участью и на пороге смерти зло перешучивались.

– «Шашулькин идет по твою душу!» – выкрикивали они друг другу имя палача.

– 15 декабря 1945 года открылась моя дверь, и меня вывели, – тяжело рассказывал Иосиф. – Я не испугался, не могу объяснить, что я чувствовал. Про себя молился и просил Бога, чтобы скорее кончился этот ад. Через туннель мы вышли сначала на задний двор тюрьмы, а затем через заднюю калитку меня повели в сторону леса. Со мной шли семеро человек: начальник тюрьмы, прокурор, врач, палач Шашулькин и три конвоира.

Когда мы вошли в глубь леса, нас встретил еще один человек, который держал лопату и при свете висящей на дереве лампы рыл землю. Яма была готова уже примерно до колен. Мне развязали руки, и начальник тюрьмы сказал:

«Спускайся, остальное рой сам!»

Это трудно представить, но я обрадовался – перед смертью у меня появилась возможность хоть что-то сделать. К тому же и мысли можно будет привести в порядок. Лучше человеку умереть уставшим от дела, Бог его скорее примет. Сначала меня не торопили, однако потом, когда я устал, а устал я очень скоро – откуда мне было взять силы, от меня остался только скелет, – начали торопить: «Быстрее, у нас нет времени. В твоих интересах, чтобы могила была глубокой, чтобы собаки не нашли и не вырыли. А то зачтем тебе это за побег и казним второй раз…» – смеялись они надо мной. Хоть я и устал, но втянулся в шутку и стал копать веселей. В это время к нам подошли два человека. Один из них сказал: