Страница 61 из 66
Итак, все подтверждалось – покойный муж знал о том, что на него совершено может быть покушение, но ничего не предпринял для того, чтобы защитить себя самого. Милый, рассеянный Алексей Михайлович! Отчего же позволил он оборвать жизнь свою на такой ноте, отчего же позволил злодею сотворить все свои преступления? Он мог бы покинуть двор, мог бы уехать… но нет, всего этого, конечно, Оболенский бы никогда не сделал. Не оставил бы свою мастерскую, не оставил бы императорский двор, где чувствовал себя и свои изобретения нужными и востребованными. И подписал себе тем самым смертный приговор.
Настасья Павловна не знала, сколько ещё просидела она так, с последним кратким посланием покойного супруга в руке, обдумывая все тяжкие события, в которые оказалась вмешана и более всего и больнее вспоминалось ей при этом о Петре Ивановиче Шульце, коего, может статься, она потеряла по собственной глупости.
К моменту, когда служанка объявила о визите господина лейб-квора, Оболенская находилась на той стадии снедавшего ее с момента их расставания напряжения, что все мысли и слова разом покинули ее и остался только тревожный стук сердца, бившегося в самых висках, когда сказала она:
- Проси.
При появлении в гостиной Шульца Моцарт деликатно протопал к выходу, но Настасья Павловна этого даже не заметила. Один лишь взгляд на Петра Ивановича дал ей понять, что предстоящий разговор вряд ли принесет то, на что она надеялась в глубине души. Напряжённо замерев на самом краешке кушетки, держа спину неестественно прямо, Оболенская, собрав все силы, произнесла:
- Слушаю вас, Петр Иванович.
В момент, когда служанка, открывшая дверь Шульцу и впустившая его в дом пошла справляться о том, сможет ли Настасья Павловна принять его, лейб-квор успел довести себя мыслями до состояния, в котором, пожалуй, не пребывал ещё ни разу в жизни, испытывая лишь болезненное равнодушие и желание как можно скорее покончить с предстоящим делом. И столь много всего было в этом самом безразличии, что пестовал в себе Пётр Иванович, что таковым назвать его мог он только в своих фантазиях. Ибо стояло за ним лишь убеждение самого себя, что он не испытывает более тех острых и приносящих истые страдания чувств, кои начал испытывать, услышав от Леславского неприглядную правду.
Но стоило ему только войти в гостиную, где дожидалась его визита Оболенская, он почувствовал себя ещё более отравленным. Отравленным своей любовью, над которою теперь внутренне насмехался, и своими же мечтаниями, что тоже нынче стали для него предметом горькой и вымученной улыбки.
Заложив руки за спину, он подошёл ближе к Настасье Павловне и встал ровно, выправив спину по-военному. Направив взгляд поверх головы Оболенской, глядя на каминную полку с расставленными на ней коваными фигурками, он быстро и отчётливо, словно делал доклад, отрапортовал:
- Я прибыл сюда исключительно оттого, что меж нами было многое не договорено. Теперь же понимаю, что сказать имею вам, Настасья Павловна, не так уж и много. Сие дело, что столкнуло нас с вами, завершено, равно как и завершены наши отношения. И в любом другом случае я бы не прибыл нынче к вам и не потревожил вашего покоя и впредь, кабы не считал, что вы могли счесть себя обязанной мне.
Он сделал паузу, понимая, что ему отчаянно не хватает воздуха, чтобы произнесть свою тираду единым порывом. А может, виною тому было чувство, будто кто-то сдавил ему тисками грудь, отчего сделать следующий вдох было затруднительно.
- Под обязательствами я имею ввиду моё вам предложение руки и сердца, на которое вы не ответили. Прошу прощения, что был столь несдержан, что выказал свои к вам чувства чересчур поспешно, тем самым поставив вас в неловкое положение. Отныне же прошу считать, что все обязательства, которые могла наложить на вас моя несдержанность, забраны мною вместе с предложением. И на сим я откланяюсь с вашего на то позволения.
Кивнув Оболенской, Шульц всё же перевёл взгляд на её лицо и понял, отчего правильным было не смотреть на неё вовсе. Весь её свежий облик, коим дышало, казалось, всё в гостиной, включая самого несчастного лейб-квора, пленял, сбивал с толку и творил с Петром Ивановичем какое-то необъяснимое колдовство. Оттого и бежать ему нужно было тотчас - и от глаз её, и от беззащитности, отражающейся на ясном челе. Вот только вместо этого он стоял, ожидая, ответит она ему хоть что-то или нет. И чувствовал себя ещё большим болваном, чем то было прежде.
Оболенская слушала тираду Петра Ивановича и ощущала, что происходящего для нее снова становится слишком - слишком много ее боли, слишком много его равнодушия, слишком много слов, что ранят острее, чем пики. И как ни хотелось бы ей тотчас же встать и уйти, Настасья говорила себе, что господин лейб-квор имеет полное право считать себя в данной ситуации оскорбленным и преданным. Но разве не сказала она ему, что не передавала, несмотря ни на что, никаких сведений? Стало быть, не поверил этим словам Шульц и, не выясняя ничего более, готов был забрать назад все – свое предложение, свои признания, свои чувства. Чувства, что высказал чересчур поспешно. Что имел он в виду, говоря ей теперь это? Неужто то, что ошибся в том, что испытывал к ней? Неужто то, что понял вдруг, что никакой любви в его сердце не было вовсе? А ведь так оно, должно быть, и было, коли вот так, без ее участия, вырешил он, что отношения их отныне закончены. Вот только сама она не готова была отступиться так просто, не предприняв последней попытки своей что-то исправить. И ежели не поймет он ее и не откликнется – то никакие унижения, на кои она была бы даже готова, не помогут вернуть то, чего, значится, и не было на самом деле.
- Стало быть, вынесли приговор без суда и следствия, Петр Иванович, - медленно проговорила Оболенская, не скрывая горечи в голосе, и также, в свою очередь, на Шульца не глядя, ибо равнодушный вид его способен был напрочь лишить ее желания говорить что-либо. – А я много, почти беспрестанно, думала, что скажу вам в свою защиту, ежели удостоите вы меня своего внимания. И я могла бы теперь сказать вам о том, что должно быть вам, как человеку чести, близко и понятно – что у меня, как и у вас, имелся собственный долг, согласно которому я не имела права вам раскрыться. Да, я могла бы сказать вам это, господин Шульц, но не стану, потому как в данном случае это будет абсолютной неправдою. Правда же состоит в том, что едва повстречав вас в тот вечер, я совершенно забыла обо всем. О возложенной на меня миссии, о беспристрастности, что должна была блюсти… Но вместе с тем, не отрекшись от задачи своей, я считала себя не вправе открыться вам и принять ваше предложение. Хотя все равно сделала бы это, но все так нежданно завертелось, что правду вы услышали в итоге не из моих уст. – Настасья Павловна перевела дух и сглотнула вставший в горле ком, что душил ее, лишая последних сил. Все же подняв глаза, полные мольбы, на Шульца, она поспешно добавила, боясь, что он ее не дослушает: