Страница 47 из 66
Пётр Иванович окинул Оболенскую внимательным взглядом, рассчитывая поспеть увидеть следы подступающей истерики, если таковая будет иметь место стрястись, после чего подал ей руку со словами:
- Я говорил лишь то же самое, что порешили и вы. Поднимемся обратно на «Александра» и отыщем место более благонадёжное для предстоящей ночёвки.
С этими словами он повёл Настасью Павловну к месту падения дирижабля, размышляя, стоит ли расспрашивать Оболенскую о том, что думает она насчёт того, что случилось с ними в этом злосчастном полёте. Лейб-квор видел, что Настасья Павловна занята какими-то измышлениями, но расспрашивать её относительно того, в чём же они заключаются - не торопился. Как знать - могло статься, что любое его неверно произнесённое слово могло привести к чему-то, с чем ему будет очень трудно совладать.
Добравшись до дирижабля, застрявшего в водоёме, что копчёная колбаска в блюдце воды, Пётр Иванович взобрался по спущенным по бортам «Александра» стропам, после чего помог Оболенской проделать тот же путь, что и он.
- Пожалуй, нынче мы не станем излишне барствовать, Настасья Павловна, - осмотревшись, порешил Шульц.
Несмотря на то, что на дирижабле царила разруха, оставленная минувшим падением, можно было отыскать и местечко для того, чтобы устроиться на ночь с относительным комфортом. - Предлагаю остаться прямо здесь, на нижней палубе. - Он указал на ворох тряпья, выпавшего, очевидно, из одного из багажных сундуков. - Что вы думаете об этом, душа моя?
- А с вами, как я вижу, не пошикуешь, Петр Иванович, - усмехнулась Оболенская, впрочем, покорно подходя к чьему-то багажу и начиная перебирать имевшееся там добро на предмет того, чтобы устроить из него постели. – Надо заметить, это вынуждает призадуматься о том, что мужем вы будете строгим и экономным, - добавила она, выуживая на свет Божий из недр сундука кудрявый парик. – Надо же, я думала, такие вещи давно уже не в моде, - заметила Настасья Павловна и, поморщившись, откинула парик в сторону.
- Я не имею ни единого повода и основания считать себя хоть каким-либо мужем, - откликнулся Пётр Иванович, немного покоробленный словами Оболенской.
Да, он получал не слишком большое жалование, но питал надежды, что покамест его хватит для обустройства их с супругой дома и - непременно - яблоневого сада. А остальное… остальное обязательно будет тоже, со временем. И поездки в новомодный Баден-Баден на минеральные воды - в числе прочего.
- Ибо все годы своей жизни был холост, посему расписывать какая жизнь вас ждёт в роли моей супруги не могу.
Поднявши с палубы несколько платьев и сюртуков, он свалил их в одну кучу, чтобы было мягче устроиться на негостеприимном деревянном настиле, после чего уселся поверх тряпья, оценивая его относительное удобство.
- Пока же могу предложить вам лишь это ложе и самого себя в качестве охранителя вашего сна, - стараясь говорить так, чтобы не выдать своего волнения от предстоящей близости Оболенской, пусть и настолько вынужденной и весьма невинной, проговорил Шульц. - Если конечно вы не настолько категоричны в том, чтобы не ночевать подле мужчины, который покамест был вашим мужем лишь на словах.
- С чего бы мне быть категоричною? - приподняла вопросительно брови Настасья Павловна. - Вы ведь, дорогой Петр Иванович, грозились на мою честь не покушаться ни при каких условиях, - сказав сие, по неискоренимой, должно быть, в женщинах ее круга привычке, Оболенская аккуратно подобрала уже порядком измятые юбки и изящно присела рядом с Шульцем на гору сваленного им на пол тряпья - так, словно это был по меньшей мере царский трон. Отдаленный гул голосов, перемежающийся стрекотом цикад и почти беспросветная темь, что нарушалась лишь изредка перемигивающимися фонарями, создавала меж ними обстановку довольно интимную, и в миг этот отчего-то хотелось говорить о том, о чем никогда бы, наверное, прежде заговорить Настасья не решилась. А теперь, после всего пережитого, правила этикета и собственные измышления казались какой-то чепухою, и не было уже никаких сил изображать из себя кого-то, кем на самом деле вовсе не являлась. Ибо если кому она и могла теперь доверять - так это Петру Ивановичу Шульцу, с которым вместе пережила сегодня смертельную опасность и многие неприятности до нее.
- А отчего же вы никогда не были женаты, Петр Иванович? - полюбопытствовала Настасья тем, о чем говорить было совершенно бестактно и неприлично, но сейчас, когда ощущала, что некие границы словно бы растворились - позволила себе подобный вопрос и очень надеялась, что господин лейб-квор не сочтет его для себя оскорбительным. Но на всякий случай все же добавила:
- Надеюсь, вы простите мне мое любопытство в том, на что, конечно, отвечать вовсе не обязаны.
- Отчего же не обязан? - поинтересовался Шульц, ощущая приятное тепло, разливающееся в груди от вопроса Настасьи Павловны. Могло статься, что он и не получит от неё от ворот поворот и не останется холостым и далее, раз уж Оболенская любопытствует о его прошлой жизни, тем паче в таком интимном вопросе. - Как раз-таки считаю, что обязан. И впредь предпочёл бы, чтобы меж нами не было никаких недоговорённостей, как бы ни повернулись наши жизни далее.
«И будем ли мы вместе в них иль врозь», - мысленно добавил про себя лейб-квор, но вслух этого произносить не стал.
- А не был я женат, - он сделал паузу, как будто то, что собирался произносить, требовало от него обдумывания. На самом же деле понимая и удивляясь этому пониманию, что теперь-то всё стало кристально ясным: - Не был я женат оттого, что до сей поры не любил. Как понимаю это нынче столь явственно, что удивлён тому, что принимал ранее чувства, испытываемые к другим женщинам, за любовь.
Невозможно было отрицать – от этого признания Петра Ивановича, высказанного негромко и просто, внутри у Настасьи Павловны что-то сжалось, а затем предательски ёкнуло, словно бы слова эти попали ей прямо в сердце. И в момент сей задалась она сама вопросом, коий ранее отчего-то не приходил ей даже на ум: а что же она, в свою очередь, испытывает по отношению к господину лейб-квору? Ей, безусловно, нравилось его общество, более того – оно ее непередаваемо волновало, как и его поцелуи – даже тот, первый, почти невесомый. И к чему лукавить – сама Оболенская подобное прежде никогда и ни с кем не испытывала. Стало быть, чувства ее к Шульцу также можно было назвать влюбленностью? Ранее она совсем не искала этому названий, тем паче столь громких, но теперь по всему выходило, что на Настасью Павловну внезапно свалилось именно то, о чем ей в девичестве так мечталось и о чем после смерти Алексея Михайловича уже и не думалось вовсе. И более никакого коварного умысла за признаниями Петра Ивановича она не видела, да и видеть попросту не желала.