Страница 11 из 66
Утром того дня, когда знать Шулербурга томилась в предвкушении представления, что давалось в «Ночной розе» нынче же вечером, Шульц проснулся отчего-то злым и невыспавшимся. Трое суток кряду, посвящённые слежке, не прошли бесследно. В своей удобной постели лейб-квор проворочался с боку на бок несколько часов перед тем, как Морфей увлёк его в свои объятья. И хоть мысленно заверял себя, что причиною тому была исключительно усталость, которая действовала на него совершенно непостижимым образом, наслав бессонницу, стоило признаться, что виною были также думы об Оболенской.
В полудрёме перед мысленным взором Петра Ивановича мелькали возмутительно откровенные, но приятные глазу - и, чего греха таить, другим частям тела - картины. И, начисто лишённый сил, Шульц даже не пытался изгнать их из своих фантазий.
Ему представлялось, что они с Оболенской одни, танцуют, окружённые вековыми деревьями, и он крепко прижимает к себе стройный девичий стан.
- Настасья Павловна, одежда ваша, прямо скажем, совсем не по моде Шулербурга, - отчаянно ругая себя последними словами за столь откровенную невежливость, всё же проговорил лейб-квор, запрещая себе опускать взгляд и смотреть на обнажённые почти по колено ноги Оболенской, обтянутые шёлковыми чулками. - Так и инфлюэнцу подхватить недолго, право слово.
- Что вы, Пётр Иванович? Мы же в вашем сне. А здесь нам можно всё…
С последними словами Оболенская потянулась к его устам, что тут же разомкнулись ей навстречу, и Шульц понял, что окончательно пропал.
Лейб-квор был зол, но вновь и вновь напоминал себе, что дело превыше всего. Особливо, когда в окно дома на улице, где он квартировал, стало биться что-то небольшое, но сотрясающее хрупкое стекло. Витиевато выругавшись, Шульц поднялся с постели, растёр ладонями лицо, словно желал прогнать сим жестом сон, и, распахнув окно, впустил в комнату телепарограф.
Жужжа и попыхивая паром, совсем как Анис Виссарионович сигарою, тот принялся летать под потолком, пока не приземлился аккурат на пачку бумаг на столе лейб-квора. Напыжившись, что наседка, агрегат замер, но мгновением позже зажужжал пуще прежнего и не переставал издавать этот звук до тех пор, пока в руках Шульца не оказалась небольшая полоска бумаги.
«На предст не понадоб. Княг буд инкогн под охран».
Пётр Иванович нахмурился, почесал кончик носа и трижды перечитал послание Фучика. По всему выходило, что сегодня нужды отправляться в «Ночную розу» у Шульца не было.
«На представлении не понадобишься. Княгиня будет инкогнито и под охраной».
Пуще прежнего сведя брови на переносице, лейб-квор зашагал из угла в угол, старательно отгоняя прочь желание возмутиться. Ещё намедни он был весьма удивлён проявленной Фучиком безалаберностью, когда фельдмейстер агентства прямо заявил ему, что тревожить великого князя по пустякам не стоило, и вот теперь всё повторялось. А ведь речь шла ни много, ни мало, об убийстве дальнего родича самого великого князя! И вместо того, чтобы всесторонне организовать наблюдение в «Розе», Фучик отстраняет своего лучшего агента от дальнейших действий.
Ну, положим, думавши о себе как о лучшем агенте, Шульц перестарался, но ведь дело своё знал, и мог пригодиться, ежели бы вдруг оказалось, что княгине грозит опасность. Оттого был столь сильно удивлён решением, принятым Анисом Виссарионовичем.
Что же крылось в нём? Беспечность или какой-то злой умысел? Право слово, так и в подозреваемые самого фельдмейстера записать недолго.
Шульц всплеснул руками и с шумом выдохнул, словно это могло помочь ему привести мысли в порядок, а со стола, вторя лейб-квору, загудел телепарограф, напоминая о том, что ответ излишне задерживается.
«Принято», - коротко отстучал на крохотных клавишах Шульц, кивая за окно, в которое секундой позже и устремился телепарограф, а про себя подумал:
«Решено. Сегодня в «Ночной Розе» инкогнито будет не только великая княгиня».
Применяя на практике свои довольно скудные познания в музицировании, Пётр Иванович, расположившись в оркестровой яме, изо всех сил дул в мундштук, не забывая при том приглядывать за княгиней. Аниса Виссарионовича, бывшего тут же, неподалёку от ложи Её Высочества, Шульц приметил не сразу, да и сильно усомнился в том, что это и вправду Фучик. И это навело его на мысли, что фельдмейстер не желает открыто демонстрировать своё наличие, что можно было истолковать весьма неоднозначно.
Взять хотя бы мордоворотов из охранного, расположившихся подле княгини под видом зрителей. Таким только дорогу перейди, кажется, живого места не оставят. Однако Шульц доподлинно знал - в деле они порою не полезнее, а даже вреднее колорадского жука на картофельном поле. Так же думал об них и Фучик, посему либо был в «Розе», чтобы приглядеть за Её Высочеством самолично, либо возжелал присутствовать на представлении неузнанным.
Пётр Иванович так увлёкся сиими измышлениями, что не взял несколько нот, а когда на сцене оказались танцовщицы, принявшиеся так резво выбрасывать ноги вперёд себя, что Шульц искренне обеспокоился тем, как бы те не отделились от тулова. Но это было не самое удивительное в увиденном. Несчастному лейб-квору начала мерещиться Оболенская. Этот прискорбный факт настиг его в тот момент, когда в одной из танцовщиц ему почудился облик Настасьи Павловны. Разодетая во фривольное платье, ещё более свободного кроя, чем Шульц видел в своём сне, она бегала по сцене, а её стройные ноги, совершенно возмутительным образом неприлично открытые для чужих глаз, мелькали пред ним, когда Оболенская махала ими то вверх, то вниз.
«Не Оболенская! - сердясь на самого себя, поправился Пётр Иванович. - Не Оболенская, а плод моего воображения. Вероятнее всего - последствия недосыпа».
Впрочем, увериться в том, что недосып здесь не при чём, довелось Шульцу довольно скоро. Испугавшаяся бог ведает чего, девица свалилась ему в руки, на этот раз в тот момент, когда лейб-квор собирался взять напрочь фальшивую ноту. И слава всем святым! Избежал позора, пусть и обретши в этот момент весьма неудобственное положение аккурат в чреслах, о которые принялась тереться Оболенская…