Страница 16 из 39
Прибежит с работы в лютый мороз – и в парилку, отогревать оледеневшие руки и ступни. Сидит в пальто перед печкой, курит. Мыться не собирается, парился лишь вчера… Но вот проступает испарина на лице, начинает зудеть между лопаток, а по груди вовсе муравьи бегают. Веника просят. Что делать? И вот не евши, не пивши, скидывает Сергей пальто, одежду, ботинки, бросает в раздевалку. И как жахнет из ковша, да как жахнет!.. И будто вылетают из каменки жаркокрылые серафимочки. Уж так крепко обнимут, горячо прижмут, каждый прыщик на спине поцелуют, нежно прижгут: ах, Серёженька, ах!.. И, будто пьяный какой силуяныч-богатырь, сдаётся Сергей – вытягивает на полке своё сильное, красивое тело, смежает ресницы, отдаёт себя любить. Только пальцами ног чуть шевелит, да и то от удовольствия.
И вот так каждый день. Почти наркотическая зависимость!
Так прошло несколько лет.
И вдруг будто ёкнуло что. Стало скучно ему в собственной бане! Одиноко. Из года в год – и всё один в закопчённых стенах. Как неандерталец в пещере! Разговаривать сам с собой начал. Нет, рехнуться не боялся. В бане у всех мозговая активность. Как у древних римлян.
Собеседников не было, вот что!
С женой париться он не любил. Обвешается тряпьём, сложит в ковш пузырьков и несёт, как яички в сите. А в пузырьках – химия! Эфирные масла! С апельсинового его просто тошнит. А ещё полотенца на полати настелит и сидит, как богдыхан в юрте. А от влажного тряпья воздух тяжёлый, не боевой.
Абдулыч любил жарить спину на горячих досках. А плескать в каменку лучше квас! Разбавишь водой, чтоб не дымил, плеснёшь – и дыши ржаными хлебами, как в пекарне!
И веником любил махать без помех. А тут: «Ай!.. Ещё раз плеснёшь, смотри!»
Скучно, однообразно.
Как-то признался супруге:
– Схожу в общественную. Может, одноклассников увижу, поболтаем.
– Зачем? – сказала жена.
– С одноклассниками поболтаю.
– Они что – выстроились в бане и тебя ждут?
Она всё наперекор. Уже сколько лет! Скажешь: не идёт тебе рыжий, это всё равно что зелёный или синий, не было у людей такого цвета от роду! Нарочно в рыжий покрасится.
Ночью начнёшь приставать, нагрубит. А как плюнешь, замотаешь голову одеялом, отвернёшься, чтоб зверски спать, начнёт в стену стучать:
– Серёж, не спится что-то.
И голос у неё жалобный, словно тот – девичий…
Сидел Абдулыч в бане часа четыре, а то и пять, пока чай в термосе не кончался. Тело в парной уже не ощущало зуда, и веник к коже прилипал, как мокрая тряпка. Уже и старик-татарин оделся. Выходя, удовлетворённо покачивал головой и всё бормотал: «Ай-я-яй, серице…»
Абдулыч спускался вниз. В буфете заказывал двойной чай, садился за дощатый столик и опять наблюдал, как живут и общаются люди. Давным-давно в этой бане работали молодожёны: симпатичная парикмахерша Ляля и её муж Зуфар. Зуфар, в щегольском пиджаке в клетку, иссиня выбритый, исполнял должность электрика, администратора, а главное – мастера по аппаратам с газированной водой, которые только что в стране появились. Аппараты то и дело ломались, Зуфара кричали, он приходил, открывал их своим ключом, ремонтировал, заливал из трёхлитровой банки сироп, выгребал из ящичка кучу денег по три копейки, запускал в карман и уходил. Женщины из разных служб то и дело зазывали его – сделай то, сделай это. Он опять откликался с охотой, отпускал нескромные шутки, дамы хихикали, и Ляле это очень не нравилось. Парикмахерши, работая ножницами, расспрашивали Лялю не без зависти, что Зуфар купит ей на день рождения, повезёт ли её нынче на юг. Ляля путалась, краснела, но пыталась ответить с достоинством.
Маленький Сергей, сидя в очереди, наблюдал за этим. А когда Ляля стригла его, всё вертел головой – хотелось понюхать, как пахнут её пальцы. «Да сиди ты ровно!» – нетерпеливым голоском теребила Ляля. И было обидно, что она не обращает на него внимания, как на мужчину.
Выходил Абдулыч, когда уже уборщица мыла полы в дальних помещениях, а в женском отделении выключали свет.
Домой не хотелось. Он покупал ещё чаю. Выносил на улицу и, примостившись у поребрика, тянул его. В темноте долго вглядывался в конец улицы. Там в свете фонаря стояли берёзки. Там был выход из посёлка на асфальтированную улицу. Оттуда он ходил в школу. Очень давно, когда всё было ещё впереди…
13 декабря, 2010
Корни
Нынче приехал я в Казань и с вокзала сразу на пляж. Это мой обычай – поздороваться с Волгой.
Погода не жаркая, пляж «Локомотив» почти пуст. Вдоль берега через ивняк идут юные волонтёры, собирают мусор и поют гимн России.
Купаюсь я и один мужчина моих лет. Разговорились. О Волге, о Казанке, о пользе плавания. Оказалось, мой новый знакомец тоже, как и я в эти дни, сдаёт документы на пенсию. А ещё выяснилось: в детстве мы отдыхали в одном пионерском лагере в Гребенях. Ну это, конечно, при том, что наши мамы работали на одном мехкомбинате, где и давали путёвки в эти Гребени!
– Ну-ка, ну-ка! – начал всматриваться я с шуткой в лицо мужчины, пытаясь в нём узнать какого-нибудь пионера…
– А что – Рустем Камаев! – смело представил он лицо, сияя на фоне реки ясными глазами: мол, вот он я, меня многие знают как неплохого человека!
Ко всему прочему, оказалось, что его дочь учится в Литинституте, где когда-то учился я! Мало того, этот мужчина, Рустем Камаев, знает лично и нынешнего ректора Литинститута Есина, и Сидорова, ректора бывшего, затем министра культуры РФ, а теперь мастера группы, где учится на критика его дочь.
Рустем спросил, как почитать мой рассказ о Гребенях. Я назвался, а рассказ в интернете. Для верности оторвал край договора на телефонные услуги в Казани, где была напечатана моя трудно запоминающаяся фамилия, и отдал ему. Он был тронут.
Мы простились. Он пошёл в город, а я в сторону кофейни, что у лодочной станции. Вдруг вспомнились его слова, что он жил на Ухтомского. Вспомнился и рассказ моего отца, что он с ранением заходил к другу на Ухтомского в декабре 1943 года…
Мой отец работал до 1942 года на 22-м заводе, строил самолёты. Потом фронт, ранение. На какой-то станции раненые бойцы играли в очко, отец много выиграл, отдал деньги медсестре, а та ему – историю болезни. Отец сошёл с поезда в Казани, а не в Зеленодольске, чтобы повидать на часок семью, зашёл к другу на Ухтомского, попили чаю и ночью, прячась от патруля и нарядов НКВД, пробрались на Калугу…
Я пил кофе и думал, сильно переживая: а может, этот человек с Ухтомского, друг моего отца, – и есть отец моего нового знакомого? Эх, жаль, что простились! Не успел спросить!..
Но Рустем не пропал, он нашёл мой адрес и через три недели написал доброе письмо. Я спросил его об отце – какого года он рождения?
Рустем ответил: его отец 1903 г. р., не воевал, работал на 22-м заводе, была бронь.
Итак, мой отец тоже работал до 1942 года на 22-м заводе. А также его средний брат; брат часто попадал под облаву, забирали в военкомат, мурыжили, но после звонка с завода отпускали. Однажды он сказал матери: «всё, надоело!» И ушёл на фронт, и в первом же бою под Москвой погиб.
Погиб и старший брат отца.
Ушёл и мой отец, но выжил.
И вот через 72 года после встречи друзей на Ухтомского – встреча с Рустемом. Его ли это был отец?
Тут ещё деталь. У меня есть рассказ «Такая жестокая», где я на «Ниве» под мостом «Миллениум» ищу заваленную грунтом старую асфальтовую дорогу – с пляжа в парк Горького, это было 2010 году. Рустем вспоминал в письме, что тоже бродил в тот год, «ностальгируя» в тех местах, и видел лихача на вишнёвой «Ниве», – тот прорывался через камыши и лужи к солдатскому пляжу, а потом – куролесил зигзагами под «Миллениумом».
Если он хотел сделать мне приятное и солгал, то откуда он знает, что я кружил вокруг осин на солдатском пляже, и что авто у меня вишнёвого цвета?
Вот такие случайности, или совпадения…
Порой пройдёшь по улице и не узнаешь близкого твоему роду человека; не узнаешь в прохожем точную копию своего прапрадеда – троюродного своего брата, а то ведь грешным делом и влюбишься (с нескромными мечтами) в свою юную прабабку, бессмертный лик которой пронесёт в своём лице вдоль витрин какая-нибудь молодая незнакомая особа…