Страница 18 из 48
Гаррус смотрел в лицо сестры, и ему хотелось на нее накричать. Рявкнуть что-нибудь злое и жестокое, послать подальше и вытолкать с этого балкона, из этого дома, из своей жизни. Она хотела вернуть семью, но Гаррус не мог вернуться. И мысль о том, чтобы даже попытаться сделать вид, что всё «как прежде», вызывала в нем иррациональное отторжение и злость. Ничего уже не будет как прежде. Никогда. Он уже открыл рот, чтобы сообщить об этом сестре, но слова так и не прозвучали.
Если уж смотреть правде в глаза до конца, то Солана пыталась идти вперед и исправлять то, что – как ей казалось – ещё возможно исправить. Это было куда более конструктивным подходом, чем просто захлопнуть дверь и оставаться наедине с разъедающей мыслью о собственном бессилье что-либо изменить. Взгляд турианца снова упал на портрет Шепард. Как он посмотрит ей в глаза потом, если всю оставшуюся жизнь проведет жалея себя и топя горе в алкоголе или чьей-нибудь крови?
— Хорошо, Сол, - негромко сказал Гаррус после затянувшейся паузы. – Я расскажу тебе о Шепард. С самого начала, если захочешь.
Глаза Соланы радостно вспыхнули, она выдохнула облегченно, а мандибулы разлетелись в открытой улыбке. Гаррус давно не видел, чтобы сестра столь ярко проявляла свои чувства, во всяком случае, положительные. Она и правда изменилась. Или старалась измениться, по крайней мере.
***
Очнувшись на операционном столе Цербера Шепард не успела задуматься о том, как она тут оказалась, и почему последним ее воспоминанием было беспомощное барахтанье в космосе. Она умирала там, среди звезд над Алкерой. Умирала и знала это. Ей было страшно и больно, а ещё её пронизывала ярость. Всё не должно было закончится так. Они не могут проиграть! Это было последней её мыслью перед тем, как мозг отключился – всё утонуло в темноте. А потом свет снова разгорелся, принеся с собой дискомфорт и растерянность. А ещё – звуки стрельбы и протяжные гудки аварийной сирены.
Тогда некогда было раздумывать, а после, когда выдалась свободная минутка, чтобы всё осмыслить, Шепард снова и снова задавалась вопросом о том, почему она не видела света или промелькнувшей перед глазами жизни? Неужели смерть – это действительно только отключение сознания, полное растворение и прекращение существования? Верить в это почему-то не хотелось. От этой мысли было холодно и тоскливо. Шепард не часто приходилось высказываться по этому поводу, но в глубине души она хотела верить, что когда какой-нибудь противник окажется достаточно хорош, чтобы прикончить бойца N7, она увидит родителей, потерянных друзей, сослуживцев, которые порой закрывали её собой в бою, ценой своих жизней. Всех тех, кто уже ждет её и тех, кому предстоит уйти после неё.
Она всегда верила в это, и вера пошатнулась после пробуждения в «Цербере». Проклятый «Цербер» ухитрялся, даже даруя чудо запросить за него непомерную плату. Страх выцарапал себе местечко глубоко внутри и угнездился там, выжидая и не упуская ни одного случая, чтобы выпустить когти.
Шепард ненавидела терять своих бойцов, она могла держать лицо в таких случаях, могла найти слова для остальной команды, но для неё самой такая потеря всякий раз ощущалась комком колючей проволоки, которую затолкали в горло. После Алкеры на этой проволоке добавилось ядовитых зубцов.
Когда на Омеге Шепард увидела Гарруса с развороченным лицом и в луже его странной синей крови, эта проволока быстро и туго затянулась на шее, отравляя и лишая воздуха, повергая в первобытную панику существа, потерявшего возможность дышать. Как тогда, среди звезд.
Она смутно помнила, как они добрались до Нормандии. Доктор Чаквас бросила на неё один единственный взгляд и тут же занялась турианцем. А Шепард через какое-то время обнаружила себя за столом в обеденной зоне, а рядом почему-то сидел Джокер (и как только его выманили с мостика?). Он что-то вложил ей в руку и настойчиво подталкивал стакан с водой. Шепард моргнула и выпила, не спрашивая, что это. Оказалось: порция успокоительного, достаточная, чтобы угомонить крогана. Лекарство начало действовать почти сразу, и мысли снова стали выстраиваться в связные цепочки, хотя лучше от этого не стало. Шепард осознала, что её странное состояние, в течение которого она действовала только благодаря инстинктам – это приступ паники. Ужас от осознания того, что если Гаррус сейчас умрет – это будет навсегда. Она больше не увидит его глаз, не услышит рокочущего голоса и шуточек, не ощутит спокойствие, которое охватывало её в бою, когда он был за её правым плечом. Всего этого больше не будет уже никогда. Это было недопустимо.
…а потом Гаррус появился в зале совещаний и в своей манере пошутил про шрамы. Его глаза смеялись, и Шепард одновременно и узнавала и не узнавала этот взгляд. Только сейчас она в полной мере поняла, что прошло два года– это чертовски много времени для тех, кто не провалялся весь этот срок на операционном столе. Даже один день может изменить всю жизнь, даже один час или минута – Шепард прекрасно помнила, как это случилось с нею на Мендуаре, - а тут два года… они отражались в глазах Гарруса, в его манере держаться, в его речи. Он изменился, и Шепард хотелось знать, в чем.
Глядя на турианца в тот момент, она осознала, как ей не хватало кого-то, кому можно доверять безоговорочно, кого-то своего. И то, что Гаррус пошел с ней, не задавая вопросов, не смотря на нашивки «Цербера», порождало в ней клубок противоречивых чувств. Она хотела наплевать на субординацию и обнять его, хотела сказать, как это важно для неё, но молчала, потому что подозревала, что если откроет рот, то бедняге Гаррусу придется выслушать всё: о смерти над Алкерой, о сомнениях насчет «Цербера», о страхе насчет того, что она – это уже не совсем она, и так далее и так далее.
…а ещё, замечая, как неотрывно он смотрит, словно она исчезнет, стоит только отвести глаза, Шепард задавалась вопросом, что же именно загнало Гарруса на Омегу.
На это он так и не ответил прямо, но со временем Шепард догадалась, со временем многие вопросы нашли свои ответы, а невыразимый клубок эмоций и чувств сплелся в крепкую связь, которая удерживала Шепард, в какой бы ад их не бросало. Она любила Гарруса, она доверяла своей команде, и когда им пришло время отправляться на Землю, всё вновь – как когда-то – выстроилось в простую и понятную линию. В отрезок, который надо преодолеть, от старта до финиша – до победы. Четкость и однозначность этой задачи приносила с собой спокойствие, и лишь единственный страх всё ещё скреб душу. Тот самый страх, который она в полной мере осознала, глядя в окровавленное лицо Гарруса. Страх, что смерть разлучает навсегда.
«Я буду любить тебя вечно» - последние слова, которые она ему сказала, убегая. Это не было прощанием, это было клятвой – злой, яростной клятвой, последним вызовом, который Шепард бросила собственному страху. Она не могла сдаться, ни Жнецам, ни уж тем более страху. Жнецы не победят, не в этот раз. Темнота, смыкающаяся над разумом, не отнимет у нее любимых.
Не в этот раз!
И в этот раз всё действительно было иначе. Возможно потому, что пришло время? Или потому, что она приняла решение? Шепард не знала. Но падая в зеленую бездонность Горна, она ощутила присутствие всех, кто был ещё жив, и тех, кто уже давно оставил этот мир. Они были вместе с ней. Как никогда раньше она ощущала их присутствие, их поддержку, их веру в неё… их любовь. В этот раз мир не взрывался волнами острой боли и ужаса, он медленно расплывался и гас, как будто она засыпала, убаюканная множеством любящих голосов, укрытая теплом их прикосновений. Она уже не помнила, что умирала, ей казалось, что это лишь первый спокойный сон после войны.
Турианский бар не слишком-то отличался от человеческого: тоже ряды напитков, полированная стойка с рядом высоких стульев, несколько круглых столиков в зале – такие заведения обычно прятались среди рядов магазинчиков на не самых популярных улицах. Тут не было клубной музыки и агрессивного, мерцающего освещения, более того, сейчас тут вообще не было искусственного освещения – свет лился с просторной веранды, которую отделяли от бара деревянные рамы, завешанные льняными полотнищами приятного зеленоватого оттенка. Ветер лениво колыхал их и доносил запах моря и шум волн.