Счастье по обмену

— А я думала… Ты меня бросил… После Турции. Сам же написал в записке: спасибо мол, пока.

Он нахмурился. Отстранился.

— Кто — пока? Я — пока?

— Ну да. С цветочками.

— Я — «пока с цветочками»?

Видно, что ему и рассмеяться хочется, и еще что-то, возможно, даже не совсем приличное, а возможно, даже запрещенное уголовным кодексом. То есть или отлюбить, или задушить.

Юля облегчает задачу:

— Ну ты же сам написал в записке: «Спасибо за роман».

Яковенко сначала молчит, потом шевелит губами, а потом хохочет, да так сильно, что кто-то из соседей панельного дома стучит по трубам: ну как же, шуметь после часу ночи, вообще-то, запрещено.

Роман тут же прикрывает себе рот рукой, и смеется уже тише, а с ним и Юля, заразившись его весельем.

Успокоившись, отдышался, чуть слезы с уголков глаз не отер.

— Вообще-то, я просил написать совсем другое. А в конце — добавить свое имя, чтобы ты меня точно ни с кем не перепутала.

Она моргает, глядя на него, складывает дважды два и понимает, что да, правда. Все правда. А она, дурочка, столько страдала, столько переживала.

И как хорошо, что именно сегодня, вернее, если свериться с часами, уже вчера, все-таки взяла себя в руки, приняла душ, выбросила обертки от конфет, а недоеденные свернула в пакетик и отдала сплетницам на лавочке, собрала себя в кучу, чтобы выйти на улицу, и пришла в нужное время в нужное место.

Она бы и подумала еще о чем-то другом, но Роман не дает ей возможности. Смех прекращается, когда он нагибается к ней, и целует тягуче, прощая, увлекая, растворяя в себе.

И вот теперь они по-настоящему, кожа к коже, дыхание к дыханию, сердцебиение к сердцебиению. Губы уже вспухли и горят у обоих — так жадно целуются, пальцы, особенно его — нагло, бесстыже и, тем не менее, нежно — по всему ее телу, языки переплетаются в поцелуе — убийце разума.

Его очередной беспомощный стон, который сводит ее с ума.

— Девочка моя…

И вот он уже почти в ней. Замер, напряженный. Его плечи, руки — все дрожит от едва сдерживаемого желания в последнем, немом вопросе.

— Да… — стоном-выдохом ему на ухо. И он двигается вперед.

Нестерпимо медленно, хотя ничто ему не мешает. Она гладкая, влажная, готовая его принять, более, чем готовая, истекающая от готовности. Но он не торопится, совсем. Медленно, очень медленно. Но, наконец-то, полностью в ней.

Она резко обхватывает его бедрами.

И он начинает медленно, но быстро теряет себя. От того, как она прогибается под ним, как вжимается в него, как впиваются в его плечи ее ногти. И ее всхлип, такой жалобный, такой знакомый.

— Больно?

— Еще раз так спросишь — укушу!

Он вздрагивает, дыхание пресекается.

И срывается снова. Уже не может остановиться. Но, похоже, она этого и не хочет. И это выносит ему мозг.

Его удерживает от окончательного падения какая-то тонкая ниточка. Сотканная из дрожи ее тела. Из ее стонов, всхлипов, шумного дыхания. Из напряжения ее живота. Такая жаркая, сладкая, сводящая его с ума… Его… Должен ее дождаться, хочет с ней, вместе…

Изогнувшись, он опускает руку между их телами. Прижимает пальцем там, где горячо и влажно бьется ее пульс. Совсем громкий стон. Она резко выгибается под ним. Не отпускает ее, помогает, гладит там. Смертельно хочет, что она с ним, а он уже не может больше сдерживаться, но с ней, только с ней. И сейчас нет ничего важнее: чтобы они вдвоем, чтобы она с ним…

Дыхание срывается. И он, не сумев сдержать себя, падает на нее, еще вздрагивающую под ним. Асинхронный перестук сердец, переплетаются светлые и темные влажные локоны, смешивается редкое рваное дыхание. И на какое-то время все замирает.

Глава 31

Роман

Роман проснулся от солнца. Луч светил прямо сквозь веко, заставляя проснуться раньше, чем сам бы он захотел. Перевернулся на другой бок, но чувствовал, как упрямое солнце давит на затылок. И вроде бы ощущение приятное — возможно, последние солнечные дни, теплые и яркие, но прямо сейчас ужасно не хотелось вставать.

Узкая кровать, на которой одному-то еле поместиться, вмещал этой ночью обоих. И как вмещал… Роман сжал пальцы на бедре у Юли. Улыбнулся куда-то в подушку. Потом почувствовал, как кровь снова приливает к паху, как снова в нем поднимается эта жаркая волна, которую ни с чем не спутать, но Белохвостикова наглым и бесцеремонным образом спала, практически пуская слюни в подушку. Даже жалко стало портить такой спокойный сон.

Он натянул брюки, не став заморачиваться с остальной одеждой и вышел в кухню. Квартира маленькая, очень скромная, и какая-то безликая. Роман огляделся, достал чашку с отколотым краем и налил воды из чайника. Отпил и прищурился. Его пальцы пахли Юлей, тем особенным ароматом соков, которые отпечатываются в памяти и потом очень долго не могут пропасть.

Такое приятное ощущение, такое приятное пробуждение, что Роману даже захотелось рассмеяться. Так все смешно и глупо вышло, но даже в том, сколько заминок и недопонимания выпало на их долю, была своя прелесть.

Каждый за эти дни сделал выводы, расставил в своей жизни и голове все по полочкам, определился с приоритетом.

Он-то сразу все для понял. Может быть, даже прямо в тот момент, когда Юля подсела к нему в отеле, преследуя свою эфемерную влюбленность.

Он усмехнулся, вспомнив, как она тогда выглядела. Мата Хари, не иначе. А сейчас какова? Полностью раскрылась для него, обнажила свою душу, и там, в этой сердцевинке, был его рай. Его убежище и его погибель.

Роман выглянул в окно. Школьники спешили на свои занятия, но теперь его уже не обуревало то чувство сплина, которое появляется, стоит задуматься об осени как о чем-то проходящем, уплывающем, уходящем времени. Наоборот, в его крови бурлило чувство, что вот сейчас, в эту самую минуту начинается его жизнь.

И теперь она была по-настоящему полна. И если прежде он шел по жизненной дороге только по указке отца, потому, что так сложилась судьба — нужно было держать бизнес в руках, то теперь, вместе с ней, этой удивительной девушкой, паззл сложился в удивительную, красочную, насыщенную запахами, цветами картину.

Вдруг хлопнула входная дверь.

Роман оглянулся, ожидая увидеть заспанную Белохвостикову. Даже приготовил какую-то шутку, вроде того, что вот таким образом и всю жизнь можно проспать, но, увидев, кто стоит в дверях, замер.

— Вы, верно, меня преследуете, — выдохнул он, выставив вперед чашку, как щит. Очень малонадежный щит.

— Очень мне надо тебя преследовать, малахольный! Мне в милицию сейчас прямо звонить, или сам уйдешь? — в дверях, подпирая плечом косяк, стояла женщина, казавшаяся Яковенко уже родной: впервые встретившись на его пути в автобусе по дороге в Жигулевск, он встречал ее так часто, как не виделся с родным отцом, пока тот был жив.

Говорила она ласково, даже чересчур, и можно было понять сразу: если он двинется хоть немного, то сразу получит по голове сумкой, угрожающе покачивающейся на лочте дородной тетки.

— Женщина. Объясните, что вы здесь делаете, иначе в полицию буду звонить я.

— Ах, вы посмотрите на него! — тетка оглянулась в поисках невидимого зала, полного зрителей. — В полицию он собрался звонить! Это, между прочим, квартира матери моей. А я за оплатой пришла. Как и предупреждала.

Она сощурилась и оглядела Яковенко с головы до ног. Брезгливо, едва ли не фыркнув по окончании рентген — осмотра:

— Кстати, а вот мужиков водить сюда строго запрещено!

Роман открыл рот, и хотел сказать что-то среднее между «я не мужик», или «да по какому праву», а потом улыбнулся, открыто, от души, как всегда улыбался приехавшим зарубежным гостям, выбирающим отель:

— И это правильно! Порядочные девушки вообще не должны никого водить в квартиры, тем более, при наличии будущего мужа.

От его оптимизма в женщине что-то щелкнуло, или этому поспособствовали его последние слова. Она переменила позу, отлипнув, наконец, от дверного косяка, и взяла сумку в руку. Расстегнула легкий коричневый плащ.