Страница 29 из 37
Вышедший проводить барина до ворот Палыч невольно полюбовался статной выправкой капитана.
* * *
В порту утренние часы горячие. Одно слово − круговерть! Все гремит, движется, скачет! И все сломя голову, все скоком, с крепким матерным словцом, с шуткой и потом, с воровством да с зорким хозяйским оком, что не хуже кнута обжигает. Дорогу никто никому не уступит «ни в жисть», накось-выкуси! Оно и понятно, время −деньги; русский купец сию премудрость знал еще задолго до американца.
Преображенский с трудом пробивался сквозь толпу народа, толкавшегося на пристани среди тюков и подвод, кивал временами знакомым ламутам-грузчикам, отравленным нищетой до полной покорности.
Наконец впереди замаячила корчма, так похожая на выброшенного на берег кита. В ней сполна можно было навести любые интересующие справки, услышать небывалые бывальщины хмельных моряков и прочие сплетни со всего света. Но истинным призванием этого заведения были, без спору, кармановский мясной рулет и уха. Хотя имелась в наличии и гусятинка, и рябчик в мороженой клюкве, и белуга, и тушеный байкальский омуль. Умопо-мрачительный запах сей кухни повергал в исступление бездомных собак, стаи которых рысогонили по Охотску.
Прежде чем войти в корчму, капитану пришлось перешагнуть через тело натрескавшегося в дым матроса, обнимавшего порог. Он что-то мычал с налитым, опухшим лицом, широко пораскинув руки с напружинившимися жилами. Здесь же, у входа, прилепившись пиявкой к бревенчатой стене, рядом с бадьистым ведром для отбросов, клянчил милостыню безногий нищий.
Завидев вошедшего капитана, он вцепился заскорузлыми, с черными сломанными ногтями пальцами в край офицерского плаща и завыл:
− Не пройдите, господин хороший, пожалуйте копеечку калеке безногому, пострадавшему за царя. Пожалуйте! Не пройдите…
Преображенский вздрогнул от неожиданности. Он только теперь увидел это существо в сквозном вретище, кое таращило на него единственный кривой глаз и улыбалось слюнявым ртом. Преодолев отвращение, капитан пошарил в кармане и бросил в замызганную ладонь медный пятак.
− Хи-хи-хи! Благодарствую, господин красавый. В век, до веку, по гроб не забуду! − юродиво замоталась усыпанная перхотью голова.
В большом зале было душно, но азартно и весело. Клубы табачного дыма плотным туманом висели под потолком. За длинными, из береговой сосны столами, стоявшими в семь рядов, на лавках восседали группами рассупонившиеся моряки и отъезжающие.
При добром енисейском бочонке пива гнусавили французы. Меды, на совесть варенные,− чистый янтарь! Чуть поодаль, в час по капле, давили из себя слово датчане и шведы, у раздаточной стойки гремел лихой припев застольной песни голландских моряков, но всё безнадежно тонуло в водовороте всеобщего гула.
Блестевшая от пота прислуга вертко шмыгала угрями меж посетителями и едва поспевала всем угодить. Повсюду на полу, посыпавшемуся каждое утро чистыми опилками, уже валялись объедки балыка, пробки, окурки сигар.
Андрей одернул плащ. Снял треуголку и, держа ее в согнутой руке у груди, уверенно прошагал через зал к боковой комнате, где сиживал хозяин корчмы господин Карманов. Капитан не заметил, как безногий у него за спиной быстрехонько учинил условный знак темной братии, устроившейся в некотором удалении от входа.
Четверо прохаживались по закускам и гоготали над чем-то, а пятый − матерый рыжий детина − поигрывал мор-ским ножом и ощупывал взглядом вошедшего Преображенского. Неприметно в углу за бочкой, точно паук в паутине, сидел человек в потрепанной голландской шляпе. Из-под широкой фетровой полосы на входящих и выходящих пристально взирали запавшие глаза. Грязный оранжевый шарф наполовину скрывал уродовавший морщинистое лицо сабельный шрам. Время от времени запыхавшийся половой ставил перед посетителем новую порцию рома, которую он неторопливо тянул глоток за глотком.
Внешне старик был спокоен, но ему насилу удавалось скрыть накатывающийся волна за волной припадок бешенства. Причиной этому послужил вчерашний провал Кожаного.
«Капитан, клянусь Гробом Господним, рука дьявола забрала твой пакет! Мы смотрели в оба: кроме монашки, что ставила свечи… к иконе никто не подгребал…»
Вне себя от яри, он тогда запустил в Стива тяжелым шандалом. Боцман сумел увернуться. Зеркало за его головой раскололось огромной синей звездой…
«Три тысячи залпов чертей!» − Коллинз готов был заложить души своей братии, лишь бы дознаться, что за каналья скрывалась под ризой святоши.
Глава 4
Переднюю от комнаты Карманова отделяла окованная мороженным железом дверь, придернутая плюшевой шториной с купными кистями. Рядом, на бочонке из-под пороху, восседал в новеньких козловых сапожках сонный малец-казачок и прел в ожидании указаний хозяина. Подойдя к нему, Преображенский указательным перстом поднял его остренький подбородок. На потревоживший сладкую дрему вопрос, на месте ли господин Карманов, казачок важе кивнул на штору с кистями. Офицеру пришлось обойти якут-ские бахилы купца, высокие, из лосиной кожи, необходимые в шибкую грязь (в это обувище прежде вкладывали пучок сена, а уж потом толкали ногу, чтобы вода не насочилась). Сапоги такие случалось носить Андрею: преогромные, с мерзким запахом конины и тюленьего жира, которым их усердно угощала щетка Палыча.
Преображенский перешагнул порог и очутился в просторной, по-купечески аляповато обставленной комнате. Она была хорошо знакома по неоднократным дюжим пьянкам, на которые затягивал его покалякать за жизнь старинный приятель − Семен Тимофеевич. Помещение служило Карманову одновременно и рабочим кабинетом для сделок, и праздницкой, где можно было весело, с изюминкой провести времечко с нужным человеком. Благо, кармановская мошна была, что баба на сносях: худобы не ведала, до лопанцев не проторговывалась. Словом, понятие о генеральной коммерции Семен Тимофеевич имел превеликое.
Он сидел за большущим, в кляксах, столом, в длиннополом старинном сюртуке, огромный и неподвижный, как енисейский валун.
− Ба! Каким ветром, Андрей Сергеич? Куда запропастились, касатик? Я уж, грешным делом, надумал, что вы-таки рапорт подали-с в Кумпанию… В отставку навострились, нет? − беззастенчиво, как, впрочем, и всегда, начал весело врать Карманов.
Капитан знал, что Семен Тимофеевич еще тот жучара, хитрющий, каких свет не видывал. В торговых делах дока, и всё, что проплывало мимо его загребущих рук, не упускал. Уж кто-кто, а он знавал, как «Господи, помилуй», кто поступал на службу в Компанию, кто «отчаливал». Объяснение этому было нехитрое. Все офицеры в Охотске, состоящие на службе Компании, да и не только они, старались закупить провиант непременно у Семена Тимофеевича. Сей душевный мерзавец хоть и драл с морского брата три шкуры, но за товар ручался головой. В бочки с солониной копыт с шерстью не пихал. Был чутким и спорым в делах. И не было случая, чтобы закупщик остался в дураках или в великой досаде.
Андрей улыбнулся добродушному толстяку и протянул руку.
− Полно врать, Семен Тимофеевич. Всё ты наперед вынюхал. И где я, и что,− Преображенский беззлобно улыбнулся, по-свойски усаживаясь напротив.
Красная физиономия Карманова с масляно-блудливыми глазами расплылась в лукавой улыбке.
− Шутить люблю − порода у меня така. Вострый вы, Андрей Сергеич, зело. Нуте-ка, выкладывайте, за каким… пожаловали? − ни капли не смутившись замечанием, продудел Карманов и зычно рявкнул в сторону двери, напуская строгость.− Данька, сукин сын! Опять трешь-мнешь, в глазах колупашься?!
Из-за шторы поплавком вынырнула головенка казачка.
− Водки и яблок моченых! Да токмо мухой слетай!
Из прихожей донеслась ретивая дробь каблучков.
Пока Семен Тимофеевич покряхтывал, пыхтел боровом и убирал деловые бумаги со стола, приводя его в христианский вид, на нем появился изящный, из черненого серебра поднос.
На серебре задиристо стоял запотевший от холода полуштоф и блюдо, с верхом засыпанное привозными мочеными яблоками.