Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 9 из 24



– Ну, полно, Федоровна, бранью горю не поможешь… Уж нечего тебе и наш род срамить: твоя дочь в нем. Что, видно, сделано, того не переделаешь.

Прасковья Федоровна, сорвавши сердце, увидела необходимость устраивать зятя и дочь на собственные средства – и покорилась этой необходимости: вскрыла свой заветный сундук, вынула оттуда по копеечкам и по гривнам скопленные сотенки; с сокрушением сердечным тратила их, но за то имела удовольствие зимою, в самый Николин день, праздновать у зятя и дочери новоселье. Наталья Никитична не осталась у брата, но к великому его неудовольствию, перешла жить к племяннику. Под ее руководством и с помощью Прасковьи Федоровны маленькое хозяйство закипело. Катерина была бабенка смышленая, заботливая и деятельная; Никеша не выходил из повиновения тетки и трудился сколько мог и умел: все они зажили припеваючи. Прасковья Федоровна не рассталась со своей печкой, со своей кельей, но приходила часто к зятю и гостила у него подолгу, особенно в экстренных случаях, например, когда Бог дал ей внучка.

IV

Три года уже прошло с тех пор, как Никеша поселился в новом доме. Новое хозяйство шло отлично: хлеб у Никеши родился лучше, нежели у отца; вовремя посеянное, вовремя убранное, ничто не пропадало в поле; тетка и жена постоянной, усиленной работой немало доставляли денег, которые употреблялись с толком и на дело. На дворе стояла лошадь, три коровы и несколько овец, в прикутке хрюкали свиньи. Прасковье Федоровне оставалось только радоваться, смотря на житье-бытье своих деток! И она действительно радовалась, тем более что и сама пользовалась от них полным уважением. Одно только не нравилось ей, что Никеша живет и держит себя по-мужицки и что знакомство у него – с одними только мужиками. И чем более замечала она в доме зятя довольства и избытка, тем более сознавала необходимость просветить его и сделать хоть сколько-нибудь похожим на барина если не для него самого, так хоть для детей, чтобы они после не стыдились, смотря на отца. Последних Прасковья Федоровна непременно хотела воспитать по-дворянски и, качая в колыбели новорожденного внука, уже теперь же мечтала, как он будет служить в полку, и даже приговаривая пузатенького ребенка, вслух рассказывала ему, какой он будет хороший в мундире и при эполетах: о возможности оставить внучат в том состоянии, в каком находился их отец, она и представить себе не могла.

– Это, чтобы мой Коленька, сам пахал да боронил, сам за собой ходил, чтобы он мужиком был, – нет, быть этого не может. Нет, Никанор Александрыч, коли твои родители согрешили, оставили тебя темным человеком, – ну, суди их Бог, а сам ты этого и греха на душу не бери. Вот тебе мой зарок. Как Коленька подрастет, так и отдай его в ученье, а после в полк. Он у меня офицер будет, в аполетах будет ходить, по гостиным танцевать, на него барышни будут заглядываться… А тут невесту себе богатую выберет, на богатой женится, души у него свои будут… Агу, Коленька, женишься на богатой, агу, души возьмешь! Агу… батюшка мой! А то землю пахать! Станет ли он землю пахать!.. Пожалуй, ее паши, от нее, матушки, немного разживешься. Вон мужики век свой пашут, да богаты ли живут, а в службе-то будешь, жалованье станешь получать, доходы будут.

– Ну, когда-то еще что будет, а ты бы шел, Никеша, нарубил бы дров, – примолвит, бывало, Наталья Никитична.

– Нет, а надо ему сходить со мной к которым дворянам, беспременно надо: давно я собираюсь взять его с собой. Пусть бы хоть посмотрел да научился, как своя кровь живет.

Наконец однажды, зимою, накануне праздника, Прасковья Федоровна, придя к зятю, объявила ему, что она была у одного барина, старинного приятеля ее барыни, у Николая Петровича Паленова, просила позволения привести к нему зятя, и тот приказал завтра приходить, и что завтра им непременно нужно к нему отправиться.

– Да вот что, Никеша, спрашивала я его о твоем дворянстве, рассказывала ему, какие у вас были души и какие большие вотчины, и спрашивала я его: нельзя ли как хошь какую небольшую деревеньку вам назад из чужих рук выхлопотать, так этого, говорит, никак нельзя. А есть ли, говорит, у твоего зятя какие бумаги и записан ли, говорит, его род в книгу, и имеет ли он грамоту дворянскую, нынче говорит, вышел указ, чтобы все эти бумаги у бедных дворян рассмотреть, и если кто своего дворянства не докажет, так тех дворян записать в подушную и дворянами они не будут. Есть ли у отца-то какие бумаги-то?

– Не знаю, матушка. Кажись, есть у него грамотки-то какия-то. уж не знаю только, пойдут ли они к делу-то.

– То-то вот и есть: какой вы народец-то! Без меня вы, пожалуй, и дворянство-то свое потеряли бы. Надо сходить к отцу-то переговорить с ним да взять бумаги-то с собой, показать Николаю Петровичу; может быть, я попрошу, так он и похлопочет об вас: он к дворянам раделен.

Прасковья Федоровна отправилась к Александру Никитичу, с которым весьма редко видалась и была не в ладах с тех самых пор, как Никеша отделился от отца. Сначала Александр Никитич очень сердился на сына, почти не хотел его видеть и говорить с ним, но благосостояние Никеши, видимо, возрастало, а Александр Никитич жил по-прежнему в недостатках; Иван по-прежнему мало делал и точил лясы, хотя отец и женил его на какой-то бедной солдатке. К кому было ближе обратиться со всякою нуждою, как не к сыну-соседу? Никеша иногда удовлетворял требования отца, и это обстоятельство несколько мирило их и поддерживало родственные отношения. Но Прасковью Федоровну Александр Никитич ненавидел: хотя он и понимал, что сын всем ей обязан, но он видел в ней только хитрую женщину, которая отняла у него сына-работника, а с ним и часть земли, следовательно, разорила его. Каждый раз, как Никеша отказывал ему в какой-нибудь просьбе, он попрекал его свекровью – холопкой, которая внушает сыну неповиновение к отцу, бранился и грозил лишить родительского благословения. Прасковья Федоровна знала это, но не задумалась идти к Александру Никитичу, предполагая, что он должен благодарить ее за заботливость об его собственном деле.

– А я к вам, – сказала она, входя в избу старинного Осташкова.



– Милости просим. Ради дорогим гостям. С чем пожаловала?

– А вот с чем, сватушка любезный: была я у Николая Петровича Паленова. Знаете, чай?…

– Знать – не знаю, а слыхать – слыхал.

– Кажется, стоящий барин!.. И я, благодарение Богу, привечена от него довольно.

– Ну что же, дай Бог вам в радость и в корысть.

– Корысти мне тут нет никакой, а за честь себе поставляю его ласки, за большую… Так вот он-то мне и сказал, что вышел такой указ, чтобы у всех дворян разобрать бумаги, и кто, то есть, своего дворянства по бумагам не докажет – так тех бы дворян приписать в подушное. Так как вы об этом полагаете?

– Так что же? Суд и разберет, у кого какие есть бумаги.

– А дали бы вы мне свои-то бумаги, коли есть у вас какие.

– Да тебе-то на что? Читать, что ли, ты их будешь?

– Нет, мне где уж читать: я человек темный. А вот что, Александр Никитич, шутки-то шутить нечего, надо дело говорить. Вы ведь сами за себя хлопотать не будете, а я бы их показала Николаю Петровичу да попросила похлопотать, коли чего тут недостает али что не так писано. Вы ведь по судам-то не хаживали, даром что давно на свете живете, а мне вот пришлось раз только вольную явить, – так я и знаю каковы эти суды-то. Тут, коли есть у тебя человечек, который сильный, чтобы словечко за тебя замолвить, так и все по-твоему сделается, а то, пожалуй, и все бы чисто да исправно, а тебе такой крючен ввернут, что век свой охать будешь, да уж поздно. Вот что, сватушко любезный!

– Ай, свахонька, больно уж ты умна да все знаешь… Это может быть, чтобы я, век свой дворянин, и род мой весь дворянский, и дедушка и прадедушки мои все во дворянстве перемерли, а меня бы вдруг дворянства лишили!.. Это ты Никеше рассказывай.

– Да ведь это не я говорю, Александр Никитич, а говорят такие люди, которые побольше нас с вами знают… С их слов я вам и перевожу, что все по бумагам будут разбирать…