Бедные дворяне

– Ну пусть и разбирают…

– И я ведь для вас же хотела хлопотать, потому Николай Петрович ко мне милостив, изволит меня жаловать. Вот и Никешу приказал привести к себе, с ним хочет познакомиться…

– Ну и веди его туда… Пускай он там в лакейской костей погложет да тарелки полижет, а я еще не пойду: мне незачем.

– Это ваша воля – род свой так срамить, что ему в лакейской только место и угощения только, чтобы кости глодать… Может быть, добрые люди хоть не для вашего рода, а для меня, и повыше посадят… А вас я и не зову, а только бумаг у вас попросила, чтобы показать.

– Нечего тебе их и показывать: покажу ли, нет ли, я сам.

– Ну смотрите, чтобы после не каяться. Ведь как что не в исправности да выпишут из дворян-то, так сыновьям-то недалеко будет и до солдатской шапки.

– Так коли и так-то: Ивана-то не отдам: он меня кормит, а Никеше-то вашему туда и дорога за непочтение к отцу.

– Уж, кажется, он вам непочтения не оказывает: нередко к нему то за тем, то за другим ходите, а ведь награждения-то от вас он немного получил: моим живет, не вашим.

– А чья его земля-то кормит? Уж и земля-то, полно, не твоя ли?

– Ну, это у него родовое: ведь и вы землю-то не купили… Да, видно, мы до добра не договоримся; а толку своими речами не сделаем. Господь ин с вами. Не хотели моей послуги – как хотите… Была бы честь приложена, убытка Бог избавил. Прощайте-ка, Христа ради.

– На доброе здоровье. На предки милости просим… хм…

– Ну… у меня до вас нужды-то не большия… Вы к нам жалуйте…

Прасковья Федоровна пришла к зятю совершенно расстроенная.

– Экой родитель! – говорила она, пересказав весь свой разговор. – Уж нечего сказать, наградил тебя Бог, Никеша, родителем. И за что он на меня злится? Что я ему сделала? Кажется бы, ему не то что злиться на меня, а за все, что я для его сына сделала, надо бы ноги-то у меня мыть и да воду-то пить. Ну, пожалуюсь я на него завтра Николаю Петровичу – все перескажу: пусть же он знает, каковы есть родители на свете и каково тебе жить, горемычному.

– У, да ведь он какой старик… язва! – отозвалась Наталья Никитична. – Как я перешла к Никеше-то жить, так и со мной-то целые полгода единого слова не сказал и не смотрел, а иду мимо али где встретимся – так отворачивался, а заговорю – так только осмеет… И Ванюшка-то весь в него. Бывало, мимо иду, тетка старуха, он и шапки не ломит, а начну ругать, так только зубы скалит… Да что кабы у меня этакой Никеша был, да чтобы я… я бы до смерти убила!.. А вот нужда-то стала к нам загонять, так и получше было стали… Да вишь зависть-то их больно доедает, что зачем у нас все лучше ихнаго… Вот кабы мы в бедности жили, в разоренье, вот бы уж им любо!.. Ах люди, люди… человеки!..

Но Александр Никитич одумался: отделавши ненавистную ему Прасковью Федоровну, он был доволен собою и рассудил, что, может быть, в самом деле выйдут какие хлопоты из-за бумаг и ему еще, пожалуй, придется ходить да кланяться; так не лучше ли свалить все дело на сына, а самому валяться спокойно на печи. Рассудивши таким образом, он вынул все документы, которые перешли к нему от отца вместе с прочим имуществом и лежали, связанные, в коробке и которых ему и в голову никогда не приходило пересматривать. И теперь он только пересчитал отдельные листы и тетради, позвал Никешу и счетом отдал их ему, настрого наказав показать их кому хочет и счетом же возвратить опять ему.

– Ну вот отдал же ведь бумаги-то, – говорила Прасковья Федоровна. – Это только хотелось мне в пику сделать. Правда, что язвительный человек! Ну, да Бог с ним! Хоть руки-то нам развязал теперь. Как-нибудь станем сами об себе промышлять. Ну, Никанор Александрыч, завтра, благословясь, и поедем к Николаю Петровичу… Эко горе, сюртука-то у тебя нет…

V

На следующий день, с раннего утра, начались заботливые сборы в гости. Никанор нарядился в самое лучшее свое платье. Его оглядывали и осматривали всей семьей, точно собирали невесту под венец. Тетка собственноручно и щедро намазала ему голову скоромным маслом и причесала волосы. На шею повязала женин красный шелковый платок, другой бумажный положила в карман со строгим наказом, не больно пачкать. Никеша готовился выступить в свет.

– Ах, больно ты у нас неуклюж, Никанор Александрыч, не великатен, – заметила Прасковья Федоровна.

– Ну, вот, что за неуклюж! – возражала Наталья Никитична. – Смотри-ка ты на него: обрядился-то, так чем стал не парень?

– Эх, Наталья Никитична, не знаешь ты, матушка, настоящей-то господской повадки: иной войдет да посмотрит на тебя, так точно рублем подарит.

– Ну а ты его не больно обескураживай. Погоди, и он на господ-то посмотрит, так все с них переймет.

– Я к тому и говорю, чтобы он перенимал. А главное, чтобы слушал да ума набирался, а уж от этого барина, от Николая Петровича, есть чему научиться: уж только его слушай да слова запоминай, – заговорит. Этакого ума, этаких речей… я вот уж много господ видала, а такого – нет, не знаю. Он будет тебе целый день говорить, все бы его слушал: хоть много чего не понимаешь, а слушать хочется: ведь говорит – точно бисером нижет, словно медяная река льется.

– Уж я не знаю, матушка, больно меня робость берет, оченно уж я боюсь… хоть бы уж и не ехать, так впору.

– Ну, вот и глупо опять говоришь, Никанор Александрыч. Нет бы тебе радоваться, что приводит Господь со своим братом сойтися, не с мужиком-вахлаком, ты бояться вздумал. Ну чего ты боишься? Он тебя не прибьет, не обидит, а разве только ласку да милость какую увидишь да уму поучишься.

– Да, пожалуй, на смех подымет.

– Ну, не полагаю, не такой барин; этот господин серьезный. А хоть бы так сказать: пускай и посмеется над твоим необразованьем. Что же за беда такая: ты человек бедный, ты это должен перенести, через это свое смирение ты можешь показать и милость особливую получить. Ты бойся только одного, чтобы на тебя не прогневались да не прогнали от себя, что значит – ты ненужный человек. А чем бы ни чем – да в ласку войти. Будь ты почтителен, завсегда старайся услужить, под веселый час попался, и сам будь весел и шутки шути; под досадный час – коли что и не ласковое скажут – перенеси на себе, а не обижайся, этой фанаберии[6] не бери на себя – вот и будут тебя господа и любить и не оставлять. Уж поверь ты мне: я к господам-то присмотрелась, знаю их вдоль и поперек. Говорят, есть злые господа, мучители: пустяк, это сам человек виноват, не умел услужить. Давай мне какого хочешь господина – для меня всякий будет добрый, только надо уметь на него потрафить. Поедем-ка, однако, собирайся, пора уж.

Тетка и жена напутствовали Никешу благословениями и разными пожеланиями. Дорогой Прасковья Федоровна продолжала наставлять его, как следует держать себя с господами.

Вдали показалась усадьба Паленова. Большой каменный дом, с красной крышей, гордо высился на пригорке, посторонясь от низеньких сереньких крестьянских избушек, поставленных рядом по прямой линии, как стоят солдаты в строю перед своим командиром.

– Смотри-ка, Никанор Александрыч, в какие палаты я везу тебя. Подумай-ка, может и твои прапрадедушки жили в этаких же хоромах. А может, – как знать волю Божью? – и твои детки, как пойдут служить да наживут денежек, в этаких же домах будут жить.

– Где уж, матушка!

– А почем знать. Конечно, как не будешь ты их учить да не определишь на службу, а будут они жить около тебя да пахать землю, так только и будет… А ученье да служба до всего, мой друг, доводят человека. Не даром пословица говорит: ученье свет, а неученье тьма, а служба и того больше. Посмотри-ка, нынче каждый писарь – и тот умеет домик себе нажить, а секретари-то али судьи и сподряд деревни покупают.

Они подъезжали к воротам.

– Ну смотри же, Никеша, помни все, что я тебе говорила; так и поступай.

Николай Петрович Паленов считал себя знаменитостью между дворянами не только своего уезда, но и целой губернии. Он видел в себе передового человека по образованию, по знаниям, по разумной деятельности, по уменью честным образом наживать деньги, по современному взгляду на жизнь, на людей, одним словом – по всему. В уезде на него смотрели различно: одни – видели в нем счастливого человека, которому удалось очень быстро разбогатеть, а каким образом, – это все равно, и за богатство уважали его; другие – считали его хлопотуном, беспокойным человеком, непоседой, которому до всего есть дело, говоруном и даже вралем; и втихомолку над ним посмеивались, хотя и оказывали ему достодолжное почтение, как человеку богатому и к тому еще беспокойному; молча слушали и старались как бы отделаться поскорее, иные – видели в нем чуть-чуть не то, чем он сам себя считал, смотрели на него почти с благоговением, слушали со вниманием, верили всему, что он ни говорил. На самом деле это был человек не глупый, но не разумный, одержимый болезненной подвижностью, заставлявшей его бросаться на все, капризный и избалованный удачами, не совсем прямой и, что говорится, себе на уме в деле материального благоприобретения; но неподкупно-честный и бескорыстный на словах, и в тех случаях, где ему ни терять, ни приобретать было нечего. Самообольщение этого человека, взлелеянное удачами, доходило до крайности, до сметного, до невероятного: рассказывая о чем бы то ни было, касавшемся его особы, он часто лгал торжественно вещи невероятные, дикие, с полным убеждением в истине своих слов. Человек весьма ограниченного образования, он беспрестанно читал, и читал все, что только попадалось под руку, даже специально-ученые, даже философские книги; схватывал вершки, заучивал фразы – и самоуверенно трактовал о всех возможных вопросах по всем отраслям знаний. В этом случае ему было раздолье в провинции: его слушали разиня рот или мигая глазами, чтобы не вздремнуть. Он был добр от природы, но болезненно вспыльчив; а привычка повелевать и видеть беспрекословное повиновение сначала в военной службе, а потом в деревне сделала его деспотом и мелочным формалистом. Поселяясь в деревне, он имел не более 200 душ, а лет через десять довел этот счет до 1000. Дело сделалось просто: он купил небольшое имение, в котором было несколько богачей крестьян. Разными ухищрениями он заставил их выкупиться на волю за большие деньги. Затем выгодная продажа леса, дешевая покупка имений на аукционных торгах, которые он постоянно посещал и где не стыдился весьма часто брать отступное, помогли ему округлить желанную и привлекательную для самолюбия помещика цифру душ – тысяча. Паленов любил хвалиться любовью и близостью к простолюдину, считал и выдавал себя благодетельным помещиком, не гнушающимся сближения с крестьянами, входящим во все нужды его, знающим его быт. И действительно, он часто и подолгу толковал с мужичками, входил в их быт и увеличивал оброк по мере обогащения мужика, бил и сек за малейшее уклонение от его приказаний, хотя бы от недосмотра или от бестолковости и за просрочку в платеже оброка. Бил иногда и просто, не разобравши дела, вследствие безумной вспыльчивости; но в таких случаях всегда давал безвинно прибитому двугривенный и более. Несмотря на такую любовь и близость к простонародью, несмотря на то что, по собственным его словам, он был враг сословных предрассудков, Паленов являлся всегда строгим охранителем своих дворянских привилегий, гордился именем дворянина и любил, когда ему выражали почтение и давали дорогу, как члену известного привилегированного сословия: он даже долго не пускал на глаза дьякона, который, по ошибке, в церкви подал просфору сначала какой-то купчихе, а потом, оторопев, бросился с извинениями, что не досмотрел его высокоблагородие; другой раз он привез связанным в город и требовал, чтобы наказали мужика, который ехал с возом и, встретясь с ним на дороге, не хотел своротить в сугроб. В то же время Николай Петрович был очень милостив, ласков и любезен с теми, кто умел ему льстить и кланяться.

6

Устар. разг. пренебр. пустое, ни на чем не основанное, неуместное высокомерие; пустое мелкое чванство.