Теории внимания

Во время проведения занятий по прикладной психологии мне довольно часто приходится задавать подобные вопросы слушателям, например: «Вот знакомое вам всем явление. Скажите, а что оно значит в действительности?» Сначала люди замирают в нерешительности. Очевидно, не хотят рисковать, когда можно выказать себя дураком. Затем начинают делать предположения. В общем-то, тоже нерешительно.

А вот когда слышат правильный ответ, обязательно кто-то подпрыгивает и заявляет: «Я знал! Я так и думал! Я хотел сказать! Эх, надо было сказать!..»

Что же помешало? Та самая нерешительность? А что это такое? На верхнем уровне за ней могут стоять множественные причины, тянущиеся из культуры и личной истории человека, – что-то вроде житейской мудрости, вколоченной в сознание: не высовывайся! молчи, за умного сойдешь!

Но на уровне глубинном, где и прячется внимание, человеку не хватило не решительности, а некой силы, что толкнула бы его в ту пропасть, перед которой он стоит, колеблясь, высказывать ли свои мысли и начинать ли действовать.

Когда я требую от кого-то заострить внимание на определенных условиях, это условия задачи, которую он должен будет решить. И условия эти предполагают некое действие, которое необходимо сделать, если условие будет выполнено или узнано как совпадающее с заданным.

Вся бригада проверяющих, естественно, и так знает, что факты коррупции надо выявлять. Но кроме них в их непосредственные задачи входит множество других вещей. И пока они ими занимаются, а это работа большая и утомительная, какие-то мелочи, указывающие на коррупцию, могут быть пропущены.

Естественно, живой человек с работающим восприятием их увидит. Но не придаст значения и не назовет, не даст то имя, которое могло бы включить определенную программу действий. Этот фактик будет как-то помниться и долго мучить человека, как мучают следователя замеченные, но неосознанные детали. Он что-то увидел – и его восприятие не подвело. Но не может это использовать, не может начать действовать, пока не поймет, что же это было, что оно значило и как соотносилось со всей остальной картиной преступления.

Чтобы исключить такие болезненные состояния, начальник и дает приказ заострить внимание на чем-то определенном. Что происходит теперь в сознании подчиненных?

Теперь среди множества вещей, которые они обязаны искать и как-то обрабатывать, одна или несколько имеют особое значение. Они выделены и снабжены «программой», то есть особым образом действия, который включается не после череды умозаключений, а непосредственно после узнавания.

Следовательно, «заострение внимания» – это некая установка, которая создает особый образ действия, включающийся при узнавании того, на чем заостряется внимание. И снабжение этого образа дополнительной силой, которая позволяет преодолеть сомнения, колебания и нерешительность, проистекающие от неуверенности в себе, в том, что все узнал и понял правильно.

Человек с «заостренным вниманием» будет действовать как энкавэдэшник во время войны – при малейшем подозрении он не будет сомневаться, а сходу арестует. И будет разбираться в своих сомнениях потом, в удобных для него условиях, где точно отсутствует риск совершить ошибку и упустить врага. Для него «перебдеть» простительнее, чем «недобдеть».

И где же тут внимание?

Очень похоже, что внимание, до этого рассеянно плававшее по сознанию, включается тем узнаванием, которое происходит при встрече с искомым. Как только сознание отметило: вот то, о чем говорилось, – оно взрывается, сонливость и рассеянность разлетаются осколками и в рабочее пространство сознания врывается внимание.

А с ним приходит полная и даже предельная работа разума, который теперь исследует то, что принесло восприятие, как задачу, требующую решения. Разум сам узнал, что перед ним как раз тот случай, который был оговорен. Но именно внимание включает способность разума бодрствовать и работать на полную силу.

И пока оно будет присутствовать, работа разума будет идти именно так. Но стоит только разуму почувствовать, что поклевка была ложной, как он – даже продолжая исследование, чтобы ничего не упустить, – заскучает. И внимание тут же начнет утекать из этой задачи, перебегая вместе с разумом в другие, которые становятся для него важней…

С одной стороны, очевидно, что внимание сопутствует разуму и течет всегда в наиболее важном для разума направлении. Но ведь внимание самостоятельно не может определить, что важно, а что не важно для разума. Поэтому на деле это значит, что оно просто перетекает в те задачи, которыми разум занят непосредственно в данный миг.

Похоже, что внимание лишь некое свойство или качество разума, но, пожалуй, правильнее будет считать его свойством или качеством той среды, которая является телом разума. Иначе разум окажется слишком уж сложной вещью, которую невозможно исследовать.

Заключение

Конечно же, я не исследовал все возможные примеры употребления понятия «внимание» в русском языке. Наш язык слишком богат. Даже в словаре Евгеньевой остается еще немало примеров в статьях «внимательность», «внимательный» и «внимать». Еще больше их во втором из семнадцати томов изданного в 1951 году «Словаря современного русского литературного языка». О более поздних изданиях этого словаря, именуемого в просторечье Большим академическим, я даже не говорю.

Однако после того как я поднял несколько слоев собственного понятия, само приведенное в словаре определение вызывает большие сомнения:

«Внимание. 1. Сосредоточенность, напряженность мысли, зрения, слуха в направлении какого-либо внутреннего процесса или внешнего впечатления…»

Сейчас подобные определения меня с очевидностью не удовлетворяют, и остается лишь успокаивать себя тем, что настоящий ответ языковеды и не могли дать. Для этого им надо было быть психологами, поскольку, судя по всему, больше никто вниманием не занимался.

Кстати, должен отметить: обычно языковеды интересуются многими психологическими понятиями и разбирают их в особых работах – помимо словарей. Особенно много было сделано после выхода работ академика Апресяна, который, еще в пятидесятых годах прошлого века увлекшись теорией машинного перевода, попытался создать словарь, понятный и машине. Для этого он создал, по его определению, «интегральное описание языка», в который входила и «наивная картина человека».

Это было, по правде сказать, безобразной попыткой исходя из языка описать то, как русский народ, точнее человек, представляет сам себя. Русскому языковеду, если вдуматься, полагается не только знать русский язык, но и использовать его. Причем использовать так, чтобы всем хотелось приобщиться к его красоте и величию. Однако языковеды наши преданы делу естественной науки и потому изъясняются о языке исключительно на так называемом «простонаучье», то бишь наполовину на англо-латыни, наполовину на нижегородском…

Апресян к тому же изъяснялся на языке машинном. Поэтому дите родилось ужасным, как порождение хтонического бога и богини ночи… Но, как ни странно, плодовитым, поскольку от этого брака появилось целое поколение филологов, которые писали о «наивной картине человека» и народных представлениях о том, из чего состоит русский человек.

Многие из их статей, несмотря на ужасающий язык, действительно глубоки и, что еще важней, необходимы. В них действительно описано то, что должно было быть описано и изучено. Очевидно, что ребенок Апресяна только личиком был черен, но в душе добр и нежен, как арап, которого полюбила Дездемона.

Тем не менее ни в одном из доступных мне сочинений наших языковедов, описывающих внутренний мир человека, я не нашел ни единого упоминания внимания. Каким-то образом именно оно выпадает из числа изучаемых явлений нашего духовного мира…

Кстати, насколько я могу судить, это же относится и к философам. Внимание не их предмет. Очевидно, оно недостаточно философично. И если философские словари и содержат посвященную вниманию статью, они всегда ссылаются на психологов. Как и Большой академический словарь, который в числе примеров к определению внимания умудрился поместить вот такой аппендикс: