Страница 34 из 101
Нельзя не согласиться с этим утверждением. Нельзя забывать о том, что слова Государя «измена», «трусость» и «обман», а также весьма резкая («такая гадость») оценка им акта Михаила Александровича стали известны спустя годы, когда были опубликованы дневники Николая II. Все официально известные, опубликованные на тот момент документы свидетельствовали об осознанном решении Императора, а интимные записи личного дневника, очевидно, не могли (и не могут) считаться свидетельствами, имеющими юридическую силу и правовые последствия. Хотя и в них Государь свидетельствовал о сознательном выборе совершенного им акта.
Головин обращал внимание и на существенное ослабление легитимистских настроений в армейской среде: «Несмотря на всю разноречивость внешних проявлений солдатских настроений, одно может считаться несомненным: доверие к бывшему царскому правительству было окончательно подорвано и внутреннее единство традиционной формулы «за Веру, Царя и Отечество» было разрушено. Царь противопоставлялся Отечеству… Дезорганизация, наблюдаемая в тылу, недостаток в снабжении, расстройство транспорта, озлобленная критика правительства во всех слоях интеллигенции, с другой стороны – отталкивание общественных сил самим правительством, министерская чехарда и самое ничтожество выдвигаемых на эти посты лиц – все это широко проникало в гущу солдатской массы и атрофировало в ней всякое чувство доверия и уважения к правительственной власти. Мистический ореол Царской Власти был разрушен» (45).
Многие современники и позднейшие исследователи событий 1917 г. считали, что акты Николая II и Михаила Романова инициировали явочные изменения в политико-правовом статусе существовавших государственных структур, законодательной и исполнительной властей, делали все более востребованными нормы уже не формального, а фактического права. Так, в 1918 г. В. Д. Набоков, работая над рукописью своих воспоминаний в Крыму, отмечал: «Никакие законы не могут устранить или лишить значения самый факт отречения или помешать ему. Это есть именно факт, с которым должны быть связаны известные юридические последствия». В том же смысле оценивал «правовое поле», создаваемое событиями февраля – марта, сенатор Корево: «Эти акты революционного времени… не могут быть рассматриваемы легитимистами иначе как с точки зрения свершившегося факта. Силою факта же, еще до переворота в октябре 1917 г., сметено было то Временное правительство, по почину Государственной Думы возникшее, коему подчиниться призывал Великий Князь Михаил Александрович и, в приказе по армии, 8 марта 1917 г., № 311, отрекшийся Император (имелся в виду первый состав Временного правительства князя Львова. – В.Ц.) установилось новое Временное правительство, в котором из членов первого осталось очень мало лиц. Утратилось, таким образом, и преемство революционного Временного правительства. Сметено было затем и Учредительное Собрание, и возник факт Российской Социалистической Федеративной Советской Республики». Безусловно, наибольшие нарекания вызывал именно акт Михаила Романова, поскольку им создавался прецедент не коррекции существующих Основных Законов, а введения новых (46).
Тем не менее, согласно вышеперечисленным нормативным критериям, нельзя признать акты отречения и непринятия власти принадлежащими сугубо «фактическому праву». Для «верноподданных» Российской Империи после февраля оставалось два важнейших обязательства перед «старой властью», обязательства, освященные ее авторитетом. Это – доведение «войны до победного конца» и созыв Учредительного Собрания. И любой «верноподданный» и перед законом, и перед собственной совестью должен был сделать все от него зависящее, чтобы исполнить свой гражданский долг. Отказ от его исполнения, какими бы мотивами он ни объяснялся (революционными или консервативными), мог расцениваться не только как «измена России», но и как «измена Государю», его «последней воле». Правда, впоследствии многими признавался единственно правильным или «выбор Зубатова» (самоубийство), или «выбор Келлера» (отказ от присяги «новой власти» и отставка). И все-таки неоспоримость подобных действий в условиях продолжавшейся войны и «углубления революции» сомнительна. Не нужно забывать, что граф Келлер, отказавшись присягать Временному правительству, никак не препятствовал принесению новой присяги чинами подчиненного ему 3-го конного корпуса, а в своей телеграмме отрекшемуся Государю заявлял об «удовлетворении» при известии о «перемене образа управления», «даровании России ответственного министерства» и о «возвращении к нам… нашего старого Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича».
Когда же оба «обязательства» оказались отвергнуты Октябрьской революцией 1917-го и окончательно уничтожены в январе и марте 1918 г. (после разгона Учредительного Собрания и заключения сепаратного Брестского мира), российская контрреволюция – Белое движение – продолжала их соблюдать. Они были приняты в измененной форме, но с неизменным содержанием (лозунги «непредрешения» и «верности союзникам»).
Возвращаясь к проблеме прецептивного толкования Основными Законами права отречения от Престола, нельзя не отметить, что в данном случае можно говорить о серьезном, но и закономерном расхождении между формально-правовой и духовно-нравственной сторонами данного акта. Формально-правовое толкование законности или незаконности отречения никоим образом не исключало и не умаляло нравственного подвига Государя. Участники тех далеких событий – не бездушные субъекты и объекты права, не «заложники монархической идеи», а живые люди. Совершенно ясно, что решение Государя оправдывалось не только опасениями ослабления фронта в случае снятия частей для подавления «беспорядков» в Петрограде (ни одна из частей с фронта не была отправлена в «бунтующую» столицу). Шла «Вторая Отечественная война», ради победы в которой можно было принести любые жертвы. Что было важнее – соблюдение обетов, даваемых при венчании на Царство? Или сохранение стабильности, порядка, столь необходимых для победы на фронте, в чем его убеждали прибывшие из Петрограда члены Государственной Думы? Для Государя стала очевидной невозможность «переступить через кровь» во время войны. Он не желал удерживать Престол насилием, не считаясь с количеством жертв. Смиренно, а потому и добровольно отрекся он от верховной власти. Можно ли также упрекать Государя как правителя и отца в его опасениях оставлять Престол в «мятежной столице» Цесаревичу, обремененному страшной болезнью? «В последнем православном Российском монархе и членах его Семьи мы видим людей, стремившихся воплотить в своей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 4/17 июля 1918 года был явлен побеждающий свет Христовой веры подобно тому, как он воссиял в жизни и смерти миллионов православных христиан, претерпевших гонение за Христа в XX веке». Так оценивался нравственный подвиг Государя в определении Освященного Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви о соборном прославлении новомученников и исповедников Российских XX века (13–16 августа 2000 г.).
Своим отречением Государь не только сохранял монархический принцип, жертвуя собой. Отречение не давало возможности развернуть, под формально понятым лозунгом «борьбы с изменой», террор в тылу. Отречение не позволяло и сторонникам «революционных преобразований» сделать Престол марионеточным, а то и вовсе ликвидировать монархию под лозунгом «борьбы с самодержавием». Отречение обращалось к гражданской совести русского народа, призывало к сплочению в борьбе с внешним врагом и к демократическому решению внутренних дел.
Эти же мотивы недопустимости «переступить через кровь» руководили и Великим Князем Михаилом Александровичем. Нужно твердо помнить, что отречение от Престола самого Николая II и принятое им решение об отречении за Цесаревича никоим образом не меняло формы правления. Отрекаясь, Государь не мог предположить непринятия Престола своим братом на следующий же день и фактического крушения монархического строя в России. Жертвуя собой ради любви к Отечеству, Государь ожидал того же и от своих подданных. И даже после акта Михаила Романова, в своем «прощальном слове» к армии, он призывал к выполнению прежде всего воинского, гражданского долга, необходимого для победы. Отречение произошло, его нельзя отменить, но нужно выполнять «завет Императора». Нужно «продолжать войну до победного конца». Эта убежденность примиряла с отречением и вдохновляла тех, кто не соблазнился «революционными завоеваниями», не поверил в спасительное для страны «углубление революции». Тех, кто составил позднее основу контрреволюционного сопротивления – Белого движения.